-Память...сделать что? — по одним глазам ее Лин видел, что мать понимает едва ли четверть из того, что он говорит. — Ты так и не сказал...кто они? Где...где ты был все это время? Ты так и не сказал...
Верно, не сказал. Она пытала его этим самым вопросом с того самого момента, как перестала плакать, и, налив себе дурно пахнущих капель, начала понемногу приходить в себя, собираться с мыслями. Не сказал, опираясь на собственный опыт, на истории тех, кто получал шанс вернуться в мир, но вскоре убеждался, что последний не готов его вновь принимать, что не спешит раскрывать объятья.
Что сказать ему? Сказать всю правду — и своими глазами наблюдать, как та растерзает ни в чем, в отличие от него самого, не повинного человека? Промолчать, как молчат те, другие — молчат, глядя в лица людей, свято верящих в то, что ничем не страшнее строевой подготовки и строительства детских садиков они не занимались?
-Ленинградский Клуб, — наконец, решился Юрий. — Такое название за ними закрепилось в какой-то момент.
-Но...что они...
-Им знакомы такие случаи, как мой, — тщательно взвешивая каждое слово — мучения это приносило еще те — проговорил Лин. — Их забота...
Чтобы таких, как я, больше не было.
-...чтобы такие, как я, не причиняли вреда людям.
-Почему...почему ты так говоришь? — в глазах ее страх делил место с болью. — Почему...словно ты и не человек вовсе...
-Так и есть, — спокойно кивнул Лин, отчасти радуясь тому, что хоть сейчас, хоть в эти самые секунды ему не нужно мучительно подбирать верных слов, что хоть на краткий миг он находился на знакомой территории. — Обозначение, используемое для нас — психик, юрод. Мы...
-Хватит!
Понять ее было трудно. Пусть эти вещи и не были из числа тех, что дозволено было знать гражданским лицам, откуда такая реакция? Отчего снова слезы в ее глазах? Ведь он не сказал ничего такого, что могло бы...
-Не говори больше так, — всхлипнув, пробормотала она. — Никогда не говори. Ты человек, такой же, как все. Я знаю. Мне ли не знать?
Что-то удержало его от того, чтобы спорить. Что-то давно забытое, старое, ненужное, вдруг зашевелилось внутри, нашептывая верные слова одно за другим.
-Не...не расстраивайся, — почти прошептал Юрий, чувствуя, что эти слова уже когда-то срывались с его губ — очень, очень давно. — Не плачь. Все закончится. Все когда-нибудь закончится.
Взгляд ее было не прочесть — слишком много в нем сейчас слилось воедино.
-Я почти...почти поверила, что все это было сном, — нервный, рваный вдох. — Я почти заставила себя забыть, что все это было...что был ты. Может, я сейчас сплю? Может, ты мне снишься?
И снова что-то вмешалось — что-то, для чего у него не было никаких терминов, привычных и выверенных. Что-то дало приказ — и он повиновался, как и всегда. Что-то шепнуло — так будет верно — и он сделал несколько шагов вперед, взял ее за руку. Заставил заглянуть в то самое лицо, с которым давно распрощался.
-Это не сон.
Странно — чем больше он говорил, тем легче выходили последующие слова, тем меньше для них требовалось усилий и подсказок внутреннего голоса.
-Я тоже...я тоже думал, что мне это снится. Когда пришел сюда, — прошептал Юрий. — Лейтенант ничего мне не сказал. Не сказал, что направил меня сюда. Что я иду к тебе. Не сказал...
На миг у Лина перехватило дыхание — но он все-таки справился.
-...не сказал, что ты мне не приснилась.
Где-то там, внутри, наконец прорвало плотину. Где-то там, внутри, выбралось наружу что-то, имени не имевшее — безнадежно забытое, бесконечно важное. Какой-то другой Юрий Лин, не имевший ровным счетом никакого отношения к "стрелам" — и вряд ли знавший, что они такое вообще — прошептал те же слова, что говорил в детстве, когда на то была нужда. Слова, которыми он, как мог и умел, пытался успокоить.
-Все кончилось. Все кончилось. Я с тобой, все кончилось...
В какой-то момент Лину показалось, что она снова не выдержит — по тому, как она дернулась, как безвольно повисла на руках его. Заглянув матери в глаза вновь, он понял, что ошибся — страх словно вышел оттуда вместе со слезами.
-Расскажи, — он почти чувствовал, каких усилий ей стоила эта твердость в некогда дрожащем еще голосе. — Расскажи мне все. Прошу тебя.
Но раньше, чем Юрий успел вымолвить хоть одно слово, раздался звук — до боли отчетливый в этой тихой, сонной квартире.
Звук ключа, что совершал свой оборот в замке.
Лин взглянул в глаза матери. Страх владел ими безраздельно.
Человек, что переступает порог, совсем не похож на его отца — нет, кажется мир и вовсе поставил задачу поставить сейчас перед Юрием полную его противоположность. Человек, что переступает порог, высокий и худой, будто жердь, голова у него лысая, как коленка. Под кожаной курткой — линялая серая рубаха, руки тощие, бледные, поросшие волосами. Обветренные губы кривятся в странном выражении — улыбка, чуть-чуть не успевшая на них наползти, сменяется какой-то гадкой гримасой.
-Это кто? — удивительно, как только такое худосочное создание умудряется так рявкать. — Это что за... — маленькие черные глазки мечут взгляд на сползшие шарфы. — Что за урод?
Тело словно прошивает током — не от слов, слова ничего не значат. Значение имело лишь то, что за ними стояло, значение имела сама эта хлипкая с виду фигура, ввалившаяся в квартиру — и, познавая то значение, Лин чувствовал, что не в силах сдвинуться с места.
Сон стремительно становился кошмаром.
Ведь только в кошмарах все могло так нелепо и так ужасно повторяться.
-Лена, я тебя еще раз спрашиваю. Что это за страхолюдина и какого хера делает в моем доме?
Кошмар, ну конечно. Всего лишь кошмарный сон, о чем стоило догадаться уже давно. А если это кошмар, вовсе не важно, как он поступит — даже если просто-напросто...
-Юра, не надо! Юра, прошу тебя!
Крик матери выводит его из оцепенения. Руки ее, вцепившиеся в его плечи, не дают забыться до конца, не дают сделать то, что проще всего. Глаза ее, полные слез, не дают его собственным стать молочно-белыми...
Как в тот день, в тот вечер — или же это все-таки случилось ночью? Как в тот вечер — или ночь, не так уж и важно — когда он...
Кажется, если он прислушается, то в ушах вновь раздадутся пронзительные крики выбежавших тогда на шум соседей.
Выродок! Ты что сделал-то?
-Юра, не надо. Юра, пожалуйста...
Он ошалело смотрит на мать. Переводит остывший свой взгляд — последние искорки погасли в нем, когда дверь в квартиру открылась — на того, кто превратил сон в кошмар, кто стоит посреди коридора и, размахивая своими до смешного тощими руками, продолжает орать...
-Юра, не надо. Юра, подожди, — все бормочет мать, пытаясь оттащить его подальше, в комнату. — Подожди...я сама...я сейчас, я все сейчас...
Человек перестает кричать — по крайней мере, на время. Мать, ухватив тощую руку своей, беспрестанно дрожащей, тащит его в одну из комнат. Хлопает, закрываясь, массивная деревянная дверь.
Нет, это не кошмар. Даже в самом страшном из кошмаров его не могло все быть настолько похожим...
Нет, это не кошмар. А значит, он волен что-то изменить.
Но должен ли? Имеет ли вовсе на то право?
Ты виноват. Ты вернулся. Ты вернулся и ты виноват. Если бы ты все сделал правильно. Если бы сделал. Три раза с закрытыми, шесть раз с открытыми. А теперь наоборот и без счета. Если ты закроешь глаза, все будет хорошо. Закроешь-закроешь-закроешь-откроешь, откроешь-откроешь-откроешь-закроешь...
Иначе она умрет. С ней все будет в порядке если ты только...закроешь-закроешь-закроешь-откроешь...
Дверной хлопок помогает выбраться из-под волны навязчивых мыслей, перебивает шум безжалостного потока, что давным-давно подхватил его и несет в никуда.
Прошло, наверное, не больше пяти минут — откровенно говоря, он сейчас уже ни в чем не был уверен. Кроме, разве что, того, что человек в линялой рубашке, буквально выпрыгнув из комнаты, мчится прямо к нему, сокращая расстояние в несколько размашистых шагов. Нависает над ним и глядит так, словно тщится приколоть к полу одним таким взглядом.
-А теперь слушай сюда, как тебя там, — хрипит он, разбрызгивая слюну по всем возможным сторонам. — Не знаю, кто ты там на деле есть — сын ей, брат или еще какая шваль. Не знаю, на какой помойке ты все это время обретался и на кой черт оттуда нос показал, но я тебе, уродец, одно скажу — не туда, ох не туда ты забрался. У нее... — человек в линялой рубашке мотнул головой. — У нее и так не все дома были, только вот на человека начала походить, а тут ты вылез...вылез он...сын, да? Ну хорош сынок...
Слова добираются до него лишь частью, но не так уж это и важно. Слишком уж они похожи. Слишком уж знакомы, знакомы до боли.
Боль...может ли он действительно...
Сделай это. Не делай этого. Сделай это с ним. Пусть он все сделает правильно. Все твои страдания, вся твоя боль — следствие того, что твой отец все сделал неправильно. Пусть вырвет себе оба глаза. Пусть ударит каждой рукой об пол по шесть раз. Или ты ударь за него. Все должно быть правильно. Все должно быть правильно. Правильно. И тогда все закончится. Все, наконец, закончится. Сделай это. Не делай этого с ним...
-Знаю я, зачем ты явился, как есть знаю. Что, где был, там не кормят больше, да? — губы расплываются в ухмылке, показываются зубы, сравнимые своей желтизной с обоями в коридоре. — Так и здесь тебя разве что вот этим вот попотчуют, — человек в линялой рубахе потрясает кулаком. — Понял меня, нет?
Лин молчал. Человек в линялой рубахе, равно как и тот смешной кулак, что дрожал сейчас пред глазами, нисколько его не волновали. Лин молчал — и молча же смотрел, как позади, медленно-медленно, будто бы к ногам ее привязали неподъемный груз, выбирается из комнаты мать.
-Павел, оставь его. Оставь, слышишь? Он ничего...
-Понял, я спрашиваю? — теперь у человека в линялой рубашке есть имя — но оно ровным счетом ничего не значит. — Понял? Понял или совсем дурной?
-Павел, оставь...
Человек, чье имя ничего не значит, придвигается еще ближе. Рывком сдирает с его лица шарфы.
-Да вы на рожу-то его посмотрите. Абстрактное искусство, мать его...
Как похоже. Как знакомо.
-А разоделся-то! Что это на тебе? — бледные пальцы треплют рукав шинельки. — Из каких войск убег, уродец? Из обозных?
Как просто положить всему конец.
-В общем, так, сынок блудный. Или ты сейчас ножками отсюда потопаешь, или я тебя летать научу. Минута у тебя...
-Павел, оста...
Мир рассыпается на отдельные составляющие, словно кадры в кинопленке. Вот мать, наконец, добирается до человека в линялой рубашке, вот хватает его за плечо. А вот человек в линялой рубашке
-Заткни пасть!
разворачивается. Бьет ее наотмашь по лицу.
Тьма. Хруст. Обрыв кадра.
Человек, чье имя ничего не значит, отчего-то скорчился на полу, поскуливая и прикрыв ладонями нос. Кровь на прижатых к разбитому лицу руках.
-Встань, — Лин узнал свой собственный голос.
-Юра, не надо!
-Встань, — повторил он, привычным жестом выдернув пистолет. — Встань сейчас же.
Человек — как там его, Павел? — вздрагивает всем телом, прежде чем поднять на него глаза. Тупо смотрит на оружие, заглядывает в ту непроглядную черноту, где, наверное, притаилась сейчас его смерть.
-Встань. Или я выстрелю.
Такой ненависти в человеческих глазах Юрий не видел давно. Но это не страшно. Уже совсем не страшно.
Ведь он — это снова он.
-Пустила собаку бешеную, — хрипит человек в линялой рубахе. — Пустила сынка, сука...
-Возьми, — шагнув чуть ближе, Лин протянул Павлу пистолет. — Возьми, или я убью тебя.
Человек в линялой рубахе из кожи вон лезет, пытаясь найти в его словах угрозу — но сыскать удается лишь спокойную констатацию факта. И ненависть начинает постепенно сдавать позиции страху.
-Бери пистолет.
Павел настолько напуган, что, кажется, не может уже и стоять толком — только припав на одну ногу и дыша часто-часто, словно в квартире разом вышел весь воздух, а теперь требуется добыть еще хотя бы чуточку. Выпростав вперед дрожащую руку, он хватается за оружие.
-Теперь поднеси к своей голове.
Мать что-то бормочет. Или кричит. Неважно. Уже неважно.
Ведь он — снова он. И знает, что делать.
Всегда это знал.
-Если ты не сделаешь, как было сказано, я убью тебя.
Весь дрожа, Павел упирает ствол себе в висок.
-Палец на спусковой крючок.
Дыханием человека в линялой рубашке, кажется, вот-вот можно будет перебудить весь дом.
-Помести палец на спусковой крючок.
От человека в линялой рубашке со страшной силой разит потом. Рука человека в линялой рубашке трясется так, словно его настиг припадок. Ствол, втиснутый в висок, продавливает на коже аккуратный красный кружочек.
Мать что-то кричит, что-то бормочет. Словно бы вспомнив, наконец, про нее, он начинает говорить — в основном для Павла, но, если подумать, то и для нее тоже.
-Сейчас ты испытываешь страх. Это нормально, — тихо произносит Юрий, обходя дрожащую человеческую фигуру, пока не оказывается у нее за спиной. — Это естественно. Но то место, откуда я пришел, отличается в нескольких деталях.
-Юра, пожалуйста...
-Во-первых, ствол нацелен на тебя не несколько минут, а постоянно, — монотонно продолжал Лин. — Во-вторых, палец на спусковом крючке принадлежит не тебе. Он принадлежит тем, кто способен забраться в твою голову и сделать из тебя покорную куклу. Тем, кто способен разодрать тебя на части, как рваную тряпку. Тем, кто может выпить твою кровь и пожрать мясо с твоих костей. Тем, кто выглядит как человек, но в любой момент может стать зверем. Тем, кто правит этим миром и желает перекроить его по своему усмотрению. Тем, кто помещает тебе контрольную схему вот сюда, — парой пальцев он стучит Павлу по затылку. — Тем, кому ты должен служить, чтобы расплатиться за то, что родился не человеком.
Глаза человека в линялой рубахе моргают с такой скоростью, что, кажется, вот-вот должны полопаться от напряжения. Из разбитого носа течет кровь, из раскрытого рта — слюна. Да и по штанине Павла, кажется, тоже что-то уже побежало...
-А теперь верни оружие.
Глаза человека в линялой рубахе, наконец, замирают, зубы бьются друг о друга, словно челюсти капкана. Рука с пистолетом подпрыгивает в сторону и немного вверх, направляя ствол на самую очередную цель. Палец вжимает спусковой крючок до предела возможного.
Тьма. Хруст. Новый кадр.
-И в-третьих — там, откуда я пришел, оружие снято с предохранителя.
Вырвав пистолет из руки скорчившегося на полу человека — второй удар, кажется, оказался сильнее, чем следовало бы — он привычным жестом возвращает его на положенное место.
-Ключи.
Связка ключей, выдернутая из кармана ношеных брюк, летит ему под ноги.
-А теперь уходи. Это не твой дом. И никогда им не был.
Человек в линялой рубахе, тихо поскуливая, сдирает с вешалки кожаную куртку. Перепрыгивает, одной рукой зажимая окровавленное лицо, через порог, лишь каким-то чудом умудрившись не споткнуться. Грохот двери провожает его.
