Вопли обрываются один за другим. Измазанные в крови с ног до головы, рыцари ордена Малатесты расходятся. Толпа рассасывается, раскалывается, море людское разливается на десятки малых ручейков — каждый спешит влиться в уготованное ему место.
-По машинам! По машинам!
Капитан-тиран Никколо Фортребраччо вынимает шпагу. Медленно, словно в запасе у него все время мира, поправляет шляпу в брызгах крови.
-Я хочу, чтобы к следующему закату там не осталось живых! Я хочу, чтобы никому не нужен был больше ни компас, ни карта! Хочу, чтобы отныне и впредь дорогу в этом море находили по останкам трупов!
Ноги скользят в крови, руки перемазаны кровью. Тем, кому не выпало счастья оказаться достаточно близко к резне, спешат прорваться хотя бы к тем, кто рубил, сек и драл на части крюками, тщатся дотронуться хоть бы разок до их перемазанной красным соком брони, порыжевших от крови волос. Хоть раз. Хоть бы раз. На счастье.
-Ступайте же! Ступайте на бой! Ступайте на смерть! — получив отмашку, орут что есть сил бригадиры.
-За Короля Предателей!
Капитан-тиран салютует воинству своей жуткой, больше похожей на пилу, шпагой.
-За нашего Господа!
Над головами взмывают, спадая в толпу, брошенные Никколо золотые монеты.
-И за выродка его, Иисуса!
-Отец Герхард! Отец Герхард!
Он отвлекся, отвел глаза от экрана. Последний демонстрировал сейчас происходящее в одном из ангаров: сквозь ряды волокли пленных, а на грубо сколоченный помост взбирался глава ордена Дурной головы.
Он знал, что последует за тем — знал слишком хорошо. И, как один из тех, чьими усилиями эта кампания дожила до своего начала, считал себя не вправе отвернуться от того, что вот-вот должно было произойти там, внизу.
Сделав это, он, однако, почувствовал какое-то гадкое, стыдливое облегчение.
-Что еще?
Старый палач вперил тяжелый взгляд в молодого, скверно выбритого рыцаря — кажется, из храмовников — что мялся сейчас у порога.
-Вы приказали информировать вас обо всем, что...
-Проходите, не стойте столбом, — скрыть раздражение он даже не попытался. — Что там стряслось?
-Два патрульных судна русских, что были зачищены организмами-охотниками...как вы и приказали, на каждое было выслано по одному отделению с целью удостовериться, что...
-Дальше, — едва шевеля губами, прохрипел палач.
-Это доклад сержанта Гиллиса, — сделав несколько неуверенных шагов вперед, храмовник протянул Герхарду крохотную, намокшую от потных рук, бумажку. — Я все записал слово в слово. Мы...
Он не слушал — или, точнее, не слышал уже. Торопливо разгладив бумажный комок, вглядевшись в наскоро выписанные буквы, старый палач замер, чувствуя, как по телу, начиная с головы, стремительно разбегается страшный, нестерпимый холод.
-Отец Герхард?
Хотелось выругаться, но не было слов. Хотелось обдумать прочитанное, но не было времени. Хотелось убедить себя в том, что это лишь ошибка, хотелось скомкать, изорвать в клочья, сжечь и развеять по ветру ненавистный листок, хотелось ничего не делать с тем знанием, что он только что обрел.
Но, будь оно все проклято, не было права.
-Мне нужен Верт, — голос Герхарда — опустевший, выстуженный — заставил храмовника содрогнуться. — Немедленно.
-Отец Герхард, что...
Упершись руками в подлокотники, старый палач одним усилием вздернул себя на ноги — сердце отозвалось на столь резкое движение весьма болезненным уколом — и подхватил трость, прислоненную к столу.
-Мы должны отменить операцию, — отпихнув с дороги изумленного рыцаря, прохрипел, зашаркав в сторону коридора, палач. — Они знают.
Снегопад все усиливался. Небо словно собирало свои запасы столетиями — и теперь намерено было опустошить их все за единую ночь. Снег вперемешку с дождем, снег пополам с градом, снег, снег, снег...
Очертания острова уже виднелись вдали — пока еще, правда, весьма смутно. Цель уже была доступна взгляду — пока еще, правда, не без посильной помощи прибора ночного видения.
-Сигнал получен. Погрузка войск почти завершена.
Пять человек, стоявших у самого края вертолетной площадки "Левиафана", похоже, отнюдь не испытывали холода — равно как и страха сорваться за этой край, прямо в ледяную воду. Пять человек, скрывавшие лица за глухими капюшонами, хранили молчание уже долгое время, без единого лишнего звука или движения всматриваясь вдаль — и лишь сейчас один из них, на миг коснувшись наушника, чуть встрепенулся.
-Флот перестраивается к атаке, — голос говорящего был резким и грубым, каждое слово заканчивалось едва слышным щелчком. — Организмы-охотники Могилы достигнут прибрежной зоны в течение десяти минут.
-Значит, отступать уже поздно, — не сдвинувшись с места, протянул его сосед — голос этого был отчасти похож на женский.
-Полагаю, что да. Действуем согласно плану?
-Любой план хорош до первой встречи с врагом, — в голосе человека, стоявшего ближе всех к краю, отчетливо звучала насмешка. — Впрочем, пока что...да. Это будет крепкий орешек. Ларгель и Зигогрим вскрывают защиту, я запечатываю. Сборщик — на тебе прикрытие: лезущие под руку птенцы мне не нужны.
-Ты никого не забыла?
Обладатель нового голоса был значительно ниже ростом, чем его спутники — да и когда ветер сбил с него капюшон, под ним, кроме растрепанных темных волос, оказалось лицо весьма молодое. Очень молодое. Откровенно говоря, детское.
-Ну что ты, — короткий смешок. — Я лишь проверяла, насколько велико твое терпение.
Лицо темноволосого мальчишки, бледное — нет, белое как мел — чуть вздрогнуло и на мгновение, лишь на мгновение, изменилось. То, что находилось за этим лицом, не имело ни цвета, ни даже четких очертаний — бесформенное, как ужас, что испытал бы любой, на свою беду узревший это.
-Ты знаешь, что такое фантомная боль? — лишенные краски губы еле шевелились, голос — надломленный, придушенный, едва человеческий — на последних словах сорвался в какой-то яростный клекот, мерзкое хлюпанье. — Мы беседовали о том с твоим отцом.
-Я думаю, что...
-Он там, — медленно высвобождаясь из балахона, бывшего на пару размеров больше его хрупкой с виду фигурки, зашипела, забулькала тварь, носящая лицо ребенка и безупречно-белые одеяния. — Он близко. Я знаю. Знаю, но не чувствую. Не чувствую и никогда больше не смогу. Он — часть меня. Я — часть его. Все мы едины. Едины друг с другом. Едины с Нею. Были. Когда-то, — вздрогнув всем телом, существо сплюнуло куда-то за край — капелька крови, попавшая на площадку, истаяла без следа меньше, чем за секунду. — У тебя...у вас...никогда не было...связи. Ты не знаешь. Ты не знаешь, что значит потерять ее.
Молчание, длившееся около минуты, смел прерывать лишь вой ветра.
-Я мертв, — теребя золотой перстень на белом пальце, прохрипела, захлебываясь в своей бессильной злобе, тварь. — Я глух и слеп. Я отсечен навечно. Я вырванная с корнем трава. Калека. Скопец. Когда мы были разъединены ради вас, мы чувствовали боль. Когда вы убивали нас, мы чувствовали боль. Но я мертв. Я не могу даже разделить с ним, запертым в вашей глупой клетке...не могу...даже этого...
-Тебе следует...
-А ты стоишь здесь и смеешь шутить со мной о терпении? — ненависть, влитая в каждое слово, в каждый слог, что с хрипом срывались с этих перекошенных губ, казалось, сама по себе была способна убить. — Дай мне приказ, Нарбарек. Дай мне приказ и смотри, что я содею с ними. Со всеми. С каждым. До последнего человека. До последнего. Дай мне приказ. Дай мне приказ, пока я еще могу сдерживать...это. Дай мне приказ, если не хочешь познать это первой.
Тишина вернула себе власть еще ненадолго. Сверившись с карманными часами, человек, что стоял у самого края, едва слышно усмехнулся — и бросил очередной взгляд в сторону острова.
-Да будет так. Корона.
-Да-а-а? — протянула до предела возможного это короткое слово тварь.
-Иди на прогулку.
Золотой перстень соскользнул с пальца, с коротким звоном ударившись о площадку. Пальца, как, впрочем, и руки, уже не было. Не было больше ни лица, ни фигуры, лишь клубы черного дыма, и что-то, что росло, разбухало сейчас внутри. Клокочущая, как кипящая смола, масса, переливающаяся всеми цветами — а в иной миг бесцветная и едва осязаемая — раскаленные огни глаз, кости, сформировавшиеся из одного только пара, тонны смрадной плоти, наползающие из пустоты.
Четверка в черных одеяниях отступала назад — медленно, не рискуя оборачиваться и терять тварь из поля зрения хотя бы на секунду. Дымовой столб вздымался все выше и выше. Единое раздавалось вширь, членилось и множилось, беря массу для новых и новых метаморфоз, кажется, вовсе из ниоткуда. С мерзостным звуком отпала первая часть, скользнув в воду, выскочила из дыма, пулей устремившись в черное небо, другая. От оставшегося на площадке отделился еще один кусок — серый, скользкий. Подался вверх, постепенно расширяясь, становясь тверже. Приобретая очертания, смутно похожие на человеческие — если только допустить, что бывают люди метров десяти вышиной. К запаху разложения, и без того с трудом выносимому, добавился иной — непредставимой силы вонь окалины. На площадку реками сбегала кровь — густая, в маслянистых разводах. Дымящаяся серая плоть с треском рвалась, обнажая железные ребра. Пальцы, толщиной со столетний дуб каждый, лопались, выпуская наружу орудийные стволы.
-Не понимаю, — голова под капюшоном чуть качнулась.
-Что именно?
-Я наблюдаю явно выраженные механические детали. Разве он не...
-Корона когда-то был творцом жизни во всех ее бесчисленных проявлениях и вариантах, — другой капюшон едва заметно колыхнулся — очевидно от вздоха. — Но эта возможность утеряна. Как планетарный терминал он мертв, мертв давным-давно.
-Но как...
-И все, что доступно ему ныне — брак. Отсеянное и похороненное самой Землей, оставшееся только в глубинах его собственной памяти. Но даже это он не может толком оживить. Наделить разумом или хотя бы сколько-то устойчивой формой. Кадавры, что приходится дополнять чужой магией, мертвая плоть, которую остается лишь сводить воедино с металлом...скреплять, спрессовывать, делать частью себя...использовать себя как источник питания, как мозг, что будет их направлять...иронично, не правда ли?
-Смотря о чем именно вы ведете речь.
-Корона творил жизнь. До своего...освобождения он не был способен причинить вреда и самой малой букашке. Корона творил жизнь, а теперь возводит из кусков то, чему никогда живым не стать. Корона творил жизнь, а теперь обречен пожирать живое, если только хочет сохранить в целости свою убогую форму. Когда я смотрю на это, то понимаю, что отец мой был прав, когда говорил, что он идеально подходит нашей доброй компании. В конце концов...все мы здесь исправляем чьи-то ошибки.
В брюхе вертолета — полумрак, светят худо-бедно лишь две лампы, забранные решетками. Еще одно пятно света — маленькое, чахлое — от фонаря: скользит его луч по лицам, дрожит фонарь в руке бетлемита. Шепот, нервный смех, окурки под ногами. Проверив — все на местах — Янош Юхас гасит фонарь с коротким щелчком, занимает место, для него оставленное.
Люди Деляну размещаются быстро, без суеты и лишних криков. Каждому накануне позволили высыпаться, сколько хотелось: глаза сомкнуть еще не скоро доведется, а кому-то суждено сделать это раз и навсегда. Маски от снега на лицах, ремни, обувь тяжелая. Одно отделение вооружено чем-то свеженьким — таких винтовок палач раньше в глаза не видал. Спросить, конечно, была мысль, да после того, как командор тот ящик открыла, все вопросы к ней одной ушли. Огромный ствол, какие-то лезвия, барабаны, трубки...одним видом своим монструозное орудие буквально вопило — удержать его можно разве что впятером: тем безумнее казалось то, что Деляну таскала громадину, словно пушинку. Накрученные на чудище чары чувствовались за версту — фон был такой, что в пяти шагах от Андры-Марии уже знатно ломило Цепи.
Рампа еще не поднята, еще можно видеть, что делается в ангаре. Лазариты — их вертолеты напротив — как раз заканчивают со своими церемониями. Ни одного лица — лишь одинаково печальные железные маски. Ни одного звука — лишь глухой, монотонный голос командира, что читает по каждому заупокойную. Многим суждено было расстаться с жизнью в эту ночь, но лишь эти равно безликие, безымянные и беззаветные существа желали, чтобы сей миг наступил как можно быстрее.
Чуть поодаль занимали места в транспортах мальтийцы — три сотни самых надежных, самых проверенных людей, что только смог предоставить орден для похода. Все еще остающиеся частью того хребта, на который могла без сомнений и страхов опереться тайная коллегия, в последние несколько десятилетий они, однако, расстались с частью былого влияния — итогами стали неизбежные сокращения в тайных структурах ордена, отделение нескольких мелких групп и прочие, как предпочитало говорить руководство, незначительные — и уж точно временные — трудности. Не имея четкой специализации, как иные, более малочисленные, ордена, мальтийцы привлекались для практически любой работы — и мало было полей тайных сражений, которых им не доводилось топтать.
Чтобы добраться сюда, он миновал подряд три ангара. Чтобы стать здесь и наблюдать, крутя меж пальцев тлеющую сигарету, за тем, как завершаются последние приготовления, он должен был прежде увидеть все те орды, что снаряжались к бою там, за стенами.
Увидеть и осознать, как никогда до того, свою ничтожность.
Ведь ничто не способно было с такой же силой, как "Метелица" напомнить — вбить, вколотить, вплавить в него до костей бесконечно горькую истину: каждый из них суть винтик в огромной, неуклюжей, проржавевшей от пролитой крови машине.
Машине, что не могла остановиться, пока не раздавит все на своем пути — или не обрушится, наконец, под собственным весом.
Лицо Хлыста чуть бледнее, чем обычно — заметить это не мешает сейчас ни откровенно тусклый свет, ни сам неестественный цвет, которым это лицо давным-давно награждено. Хлыст вертит меж пальцев крохотный, почти игрушечный с виду кинжал, время от времени поглядывая в сторону Амальгамы. Неус сидит напротив: поверх бинтов на левое предплечье намотана плотная алая тряпица, что-то вроде шелкового шарфа. Глаз за очками, конечно, не разглядеть, но и без того понятно — смотрит она сейчас на Оскара и на него одного. Шепот, в отличие от них обоих, расслаблена до предела — сидит, откинувшись назад, вжав спину в холодный металл. У вываленных в проход ног — пустая баночка с содранной этикеткой: последние три таблетки Лено только что разом проглотила, запив из предложенной Греем фляжки. Самому Факелу на месте никак не сидится — то вскочит, то снова опустится, то начет прохаживаться по салону, цепляясь к бетлемитам, то в бессчетный раз проверять оружие. Островок спокойствия по имени Ренье Гардестон прикрыл глаза и, кажется, умудрился уже задремать — будь на месте Стекольщика кто другой, палач бы точно подумал, что он притворяется. Сильвестра бормочет что-то себе под нос — не то молитву, не то ругань. Закованная в доспех фигура Деляну скалой возвышается чуть дальше, ближе к кабине — один из пилотов о чем-то ей докладывает, вовсю помогая себе жестами.
