Сам дом, в который, конечно же, существовало великое множество проходов — им было известно меньше четверти — можно было увидеть снаружи лишь на одной старой фотографии, сделанной специальным образом — ее-то обычно и показывали прошедшим все этапы кандидатам, разъясняя, где именно придется работать. На фотографии на месте собора находилось массивное сооружение из камня в три, если не во все четыре этажа, без особых излишеств, если не принимать во внимание широкие окна и массивные двойные двери — по всей видимости, здание было спроектировано и построено таким образом, чтобы ни единой деталью не помешать работе механизма, удерживающего его внутри собора, как в матрешке — все роскошество, таким образом, оказалось внутри.
Их встречал — и допрашивал с пристрастием в богато украшенном зале — сам Скирхегард Нейвион, один из той жуткой семейки, о которой неизменно вспоминали, когда дело касалось кого-либо из рода Бартомелой. Один из их цепных псов, верных до последнего вздоха, служивших роду, говорят, с того самого момента как его первые известные летописцам представители выпрыгнули вдруг, как чертики из табакерки, и подмяли всех остальных под себя — смело, быстро и, конечно, жестоко. Бартомелой должен был быть идеалом во всем, в то время как Нейвион учился лишь одному — убивать. И достигал на этом поприще настоящего мастерства — никак иначе член семьи не мог быть допущен до дела, ради которого существовала сама семья — охраны голубой крови.
Скирхегард слыл магом суровым и замкнутым, черты его лица были настолько резкими, что, казалось, об него можно было пораниться до крови. Тяжелые очки в железной оправе с чуть замутненными стеклами скрывали от чужих взоров Мистические Глаза неизвестного типа — сомнительной чести видеть их удостаивались только незадачливые жертвы. Серебристо-седые волосы были аккуратно подстрижены, начищенный костюм же выглядел настолько узким, словно его нарисовали прямо на голом теле. Маг всегда держался прямо, словно жердь: в девятнадцать лет, закрывая собой объект охраны, он получил предназначавшуюся тому пулю, задевшую позвоночник. Пусть лечение и было своевременным, три неподвижных позвонка вечно держали его в напряжении, отчего убийца походил на страшную статую — к тому же еще и лицом, обычно мраморно-бледным. За свою долгую жизнь Скирхегард имел честь охранять двух глав дома, и двух же схоронить — с нынешним, как нередко с грустью думал он сам, выйдет все наоборот. Сжимая и разжимая пальцы — тесные кожаные перчатки натужно скрипели — маг смотрел в лежащие пред ним бумаги, время от времени поправляя сползающие очки.
-Франциска Алари... — пальцы зарылись в бумагу. — Фамилию вы сменили в...ага, вот...
Она сидела, едва дыша и стараясь лишний раз не шевелиться, с вовсе не наигранным напряжением наблюдая за тем, как убийца в который раз копается в ее, наверное, уже сотню раз изученному на всех возможных инстанциях личному делу, словно надеясь отыскать там помарку или несоответствие, которые могли пропустить до него.
Она не знала, насколько хорошо он уже знает историю, изложенную на этих листах, и как тщательно сейчас в нее вчитывается, но старалась следить, на что больше всего обращалось внимания старым цепным псом: на биографические данные или же на результаты многочисленных проверок, на сводные таблицы, в которых были записаны данные учиненных над нею строгих тестов, определяющих магические и иные способности. Скирхегард — как и многие до него — вкапывался в каждую буковку, в каждую цифирь, не оставляя попыток в чем-нибудь уличить претендентку на немыслимо почетную и важную роль, роль личной прислуги наследника рода.
Биография ее была продумана на совесть — и, как могла, была подкреплена документально. Мать ее была уже шестым поколением — при составлении легенды они не рискнули замахиваться на большее, опасаясь вполне очевидного несоответствия документального и действительного — и была, в свою очередь, единственном ребенком в семье, что бежала когда-то в полной суматохе из охваченной революционным пожаром России. Полный разрыв старых связей, новая жизнь под новыми же именами, демонстративно-презрительный нейтралитет в годы, когда мир начала драть на куски уже вторая по счету мировая война, несколько прибыльных во всех смыслах операций, устроенных в те же самые годы...всему этому можно было найти подтверждение в документах, что сейчас старательно изучал убийца. Скосив глаза в очередной раз на дату рождения ее, седьмого поколения незадачливой семьи, после войны начавшей стремительно сдавать и сейчас воплощавшейся лишь в ее собственном лице, маг перевел взгляд на нее саму, бесцеремонно осматривая с ног до головы. Согласно документам, ей было двадцать пять — на самом деле, чуть меньше — но возраст на глаз это чудовище явно определять не умело. Закончив, наконец, возню с бумагами — на это ушло около сорока минут — маг скрипучим голосом распорядился, чтобы всех остальных вывели в коридор, и, дождавшись, пока они останутся одни, приступил к последнему инструктажу — она старалась не пропустить из того ни слова.
-Вы приступаете к своим обязанностям немедленно, начиная с сегодняшнего дня. Ваши вещи уже доставлены в помещение для слуг, — вещал он, то и дело сжимая и разжимая пальцы — скрип кожи при том стоял поистине невыносимый. — Перейдем к основным правилам....
Напряжение терзало ее, рвало раскаленными клещами. Глаза, если бы могли, наверное уже бы расплавились и вытекли вон.
-...не обращайтесь ни к кому из членов семьи, если они не обратятся к вам первыми. Не поднимайте взгляда в случае, если с вами говорят. Если вы зайдете в зону их личной безопасности, то будете немедленно распылены сторожевыми чарами...это понятно?
-Да, сэр, — медленно вытолкнула она, не отрывая взгляда от блестящей поверхности стола.
-...леди Бартомелой, само собой, находится за Завесой, — протянул маг. — Любая попытка ее преодолеть, магически или механически, карается на месте. Вы ясно меня поняли, я надеюсь?
-Конечно, сэр...
-Прекрасно, — убийца выставил на стол небольшую металлическую коробочку. — Ваш комплект линз. Первое время глаза будут болеть, после привыкнете. На ночь их можно снимать, все остальное время они должны быть надеты, в противном случае вы не сможете определить, вход в какие помещения вам разрешен, а в какие — закончится вашим уничтожением, — на стол легла тонкая папочка с затейливым вензелем, в которую было подшито несколько дорогих листов бумаги. — Мы понимаем, что вы попали сюда потому что прошли жестокий отбор, и оставили позади многих других кандидатов. Ваше текущее положение, образование, воспитание и способности соответствуют необходимым критериям, по крайней мере... — Скирхегард покусал губы. — ...оценке, которую я бы определил как "выше среднего". В любом случае человек остается человеком и может что-то забыть. Поэтому ваши должностные обязанности и правила поведения в емкой форме собраны здесь, — обтянутый кожей палец ткнул в папку. — Это будет вашей настольной книгой...учитывая что провоз другой литературы, равно как и вообще любых вещей сюда должен быть прежде всего согласован с нами. Мы, конечно же, уже изучили ваш багаж...
Она напряглась так, что едва не заскрипела зубами.
-...и ничего могущего бросить на вас тень, к вашему счастью, обнаружено не было. Отрадно видеть, что вы выполнили наши требования, и что вы их вообще помните. Разве что...меня удивило содержимое потайного отделения вашей сумки. Мы изучили найденную там книгу на всех уровнях, но... — маг задумчиво поскреб подбородок. — Скажите мне, этот потрепанный томик Андерсена действительно имеет для вас такую ценность, что вы даже зашили карман с ним?
Не в силах ничего произнести, она лишь слабо кивнула.
-Поскольку мы ничего не обнаружили, постольку книга останется при вас, — холодно произнес маг. — Но это единственный раз, когда мы делаем такое исключение. Ваши контакты с внешним миром, конечно же, будут ограничены в пределах разумного. Трехнедельный отпуск раз в полгода, не раньше полугода же с начала работы здесь...перед выездом за пределы города вам придется заполнить кое-какие бумаги...что ж, сейчас это не столь важно, — Скирхегард поднялся на ноги. — Пойдемте. Она ждет.
Резким движением подобрав папку и шкатулку для линз, она сунула вторую в карман, первую же неловко прижала к груди, всем своим видом показывая, что готова следовать, куда скажут. Маг, не говоря более ни слова, уже выходил из дверей, и ей осталось только кинуться за ним, стараясь не споткнуться.
Они поднялись по высокой мраморной лестнице, оказавшись на третьем этаже. От обилия света, доносящегося до них из огромных люстр и горящих на каждом углу фонарей попросту резало глаза. Огромные картины, от которых буквально ломились стены, золоченые гербы и высокие колонны, тяжелые занавеси всевозможного покроя, снующие бешеными муравьями слуги — все проносилось мимо нее в хаотичном водовороте, из которого никак не получалось найти выхода, никак не получалось остановиться и выдохнуть. Вот и массивные дубовые двери с вьющимися по дереву золотыми побегами и каплями из драгоценных камней, вот седой убийца легонько касается ручки уже обнаженной ладонью, толкает дверь вперед...
Спустя несколько бесконечно длинных мгновений она узрела сокровище, ради которого проделала весь этот путь — величайшее сокровище из всех, какими владел лорд Бартомелой — его наследница. Ее фигурку целиком и полностью окутывал жемчужно-белый туман, делающий невозможным любую попытку угадать, хотя бы приблизительно, черты лица и тела, которые могли бы за ним скрываться, ее голос был искажен все той же Завесой — никому не было позволено видеть и слышать будущую королеву, покуда она не достигнет идеала, не станет эталоном, достойным восхищения и страха, никому в целом мире.
Сгибаясь почти до пола и выговаривая дрожащим голоском нужные приветственные слова, она почувствовала, что где-то глубоко внутри нее зарождается, отчаянно пытаясь прорваться наружу, смех — яростный, безумный, грозящий разорвать глотку. Являя собой воплощенное раболепие, она беззвучно хохотала, радуясь, что никому сейчас не разглядеть ее перекошенное в хищном оскале лицо. Никому не понять, что она на самом деле чувствует.
Страх — да, несомненно. Ненависть — более чем достаточно — она буквально клокотала от ненависти, закипающей глубоко внутри. Все, что угодно, но только не то уважение, к которому они привыкли — и которое она отлично научилась изображать. При всей их силе и мощи, позволившей взобраться по горе из трупов к самым вершинам и воздвигнуть там свой трон, в них не было ничего, чем они могли бы заставить ее уважать.
Нет.
Нет, нет, тысячу, тысячу раз нет.
Этого бесконечного уважения, этой бесконечной преданности — до ада и дальше — заслуживал лишь один во всем мире. Лишь одно существо внушало ей тот благоговейный ужас, которого ждали ото всех без исключения эти чванливые аристократы, лишь один человек мог рассчитывать на ее любовь.
Тот, кому она написала свое трижды зашифрованное письмо спустя месяц.
Мне известно лишь имя — Лорелей.
Тот, кто ответил на него спустя еще два.
Ни в чем большем я не нуждаюсь.
Тот, кто пришел, когда падал снег...
Снежинки, смешно кружась, сыпались с серого, безразличного неба. Ветер дышал чистым холодом, проникая в каждую щель, в каждую дырочку в ее истрепанной, окровавленной одежде.
Кровь застывала быстро — по сути, сейчас ее лицо и руки были покрыты уже заиндевевшей багряной коркой. Растрепанные светлые волосы перемешались и слиплись, также быстро примерзнув к лицу, левый глаз открывать было невероятно больно — замерзшие слезы сцепили его едва ли не намертво. Босые ноги, кое-как обвязанные картонками и обрывками ткани, со все большим трудом делали каждый следующий шаг...
Вот только останавливаться было нельзя. Остановиться значило сейчас ровно то же, что перерезать себе горло острым кусочком холодного металла, что она носила в правом кармане, ровно то же, что лечь в этот грязный свалявшийся снег и замерзнуть здесь. Впрочем, рано или поздно ей все равно придется это сделать — она прекрасно это понимала сейчас, загнанная суровой вьюгой в очередную стылую подворотню. Злые, страшные слова на стенах, злой свет автомобильных фар в ночи...злые лица людей в тяжелых шершавых шинелях с высокими воротниками — она до сих пор помнила, как схватили ее за лицо эти жуткие грубые руки в прочных рукавицах...
Она до сих пор помнила, как кричали солдаты, поливая пулями то, что вышло из мастерской отца. То, что забрало его, их — спустя какие-то жалкие полминуты — то, что потянулось и за ней.
Отец был виноват во всем, пусть даже хотел как лучше. Отец начал войну с этими людьми. Отец разозлил их, отказываясь принимать новые, жестокие законы, касающиеся всех таких как они. Отец решил, что он будет сражаться. Отец не рассчитал своих сил.
Она до сих пор помнила страшную черную машину, что выстрелила в нее лучами фар, что поймала ими ее маленькую, окровавленную, кричащую фигурку. Что мчалась за ней по холодной темной улице, наверное, намереваясь сбить, размазать по просоленному асфальту...
Отец был виноват, не она. Почему же ей так больно? Почему же ей так холодно? Почему же ее хотят забрать за то, чего она вовсе не делала?
Почему свет зимнего солнца такой злой, так режет глаза? Почему тучи, что его сменили, стараются засыпать ее снегом, похоронить под серыми грудами? Что она сделала этим людям, этому солнцу, этому небу?
Поплотнее запахнув свою порванную во множестве мест курточку — под ней была только лишь холодящая грудь замерзшей кровью — кровью отца, кровью солдат — драная рубашонка — она медленно двинулась прочь из подъезда. Ей было все равно, куда идти, ведь тогда, ночью, она мчалась прочь, вовсе не разбирая дороги — подальше от черной машины, подальше от солдат, подальше от того, что на глазах ее проникло в отца и разорвало его изнутри...она бежала, пока были силы, бежала, обжигая босые ноги о снег, неслась куда-то во тьму, поскальзываясь на спрятанном под серым снегом тонком льду, в кровь разбивая коленки и ладони. Глаза ее, скованные крошечными льдинками, почти не видели, горло, истерзанное морозным воздухом, уже не кричало — пищало удушаемой канарейкой...
Она сама не понимала, почему еще не мертва — ведь незадолго до рассвета она все-таки не выдержала и заснула в чьем-то подъезде, проснувшись лишь когда великан-дворник с распухшей от пьянства красной мордой, поставив на ее лице еще пару синяков, выкинул ее вон, добавив по спине тяжелой рукояткой метлы. Она не понимала, как еще может двигаться на этих содранных в кровь, несмотря на тряпки и картонки, подошвах дрожащих от холода ног, она не понимала, прошла ли одна ночь или тысяча, и с большим трудом могла вспомнить даже собственное имя...
Зайдя в очередной двор — такой же серый и холодный — она тут же выскочила обратно, едва завидев спящую у чьей-то парадной собаку — их она боялась до дрожи. Придется бежать...куда? Обратно? А почему бы и нет, ведь куда бы она ни бежала, ей...
