Холод бежал за ней следом, холод подгонял ее своим обжигающим кнутом, засыпая в легкие сквозь натужно хрипящее горло острые гвозди ледяного воздуха. Холод лупил по ногам и рвал на лице кожу, стремясь забраться как можно глубже, холод был даже безжалостнее того солдата, что стрелял ночью ей в спину. Спасаясь от холода, она выскочила на спящую — еще ведь едва рассвело — улицу, незнакомую ей улицу — и застыла, чувствуя, как подгибаются колени.
Голос она услышала, когда уже готова была упасть прямо тут, в очередной раз ободравшись об асфальт. Голос был страшнее того, что забрало отца и солдат, голос был холодней и безжалостней бурана, что гнал ее по улицам и переулкам.
-В этот-то холод и тьму по улицам пробиралась бедная девочка с непокрытою головой и босая. Она, правда, вышла из дома в туфлях, но куда они годились! Огромные-преогромные!(1)
Голос принадлежал высокому человеку в старом ношеном пальто — длиннополом, с множеством заплат. Человек шагал прямо к ней, заложив руки за спину, глядя на нее — нет, почти что сквозь нее, если такое было вообще возможно — и продолжал свою монотонную речь.
-Последней их носила мать девочки, и они слетели у малютки с ног, когда она перебегала через улицу, испугавшись двух мчавшихся мимо карет...
Человек приближался — теперь она могла его как следует рассмотреть. Бесстрастное светлое лицо, светлые же волосы, тихая улыбка, от которой почему-то накатывался на нее первобытный ужас...
Заглянув же в его глаза, она почувствовала, что сделала самую большую ошибку в своей коротенькой жизни: ведь на месте глаз этих она увидела что-то, что попросту не была в состоянии понять и описать — кроме, разве что, того, что это "что-то" было неправильным и гадким — во сто крат хуже того, что вообще способен вообразить себе человек. Из глаз его — нет, глаз на своих местах уже не было — на нее смотрела вечно голодная бездна.
Каждый сустав пронзила острая боль, но она смогла удержаться, смогла не упасть. И, вдохнув очередную порцию обжигающе холодного воздуха, кинулась бежать, а в спину ей летели новые и новые слова:
-И вот, девочка побрела дальше босая; ножонки её совсем покраснели и посинели от холода...
1982 год.
Лорд Верфрет Бартомелой занимался разбором накопившейся корреспонденции: писем было много, часть из них требовала немедленного ответа, часть могла и подождать...а главное — стоило закончиться одной пачке, как тут же вносили новую. Это была обычная рутина, но никто не мог даже представить, насколько она успела ему надоесть в эти душные летние дни. Проблем этим летом, впрочем, хватало и помимо погоды — и это не могло не отразиться на том, кому приходилось их разрешать, или, во всяком случае, указывать другим, как должно это делать. Если бы кто-то из ближайшего окружения лорда мог сейчас видеть его, то непременно отметил бы для себя разительные перемены, которым он подвергался в домашней обстановке: куда-то сползала вся та важность и властность этой мощной во всех смыслах фигуры, пропадал из глаз стальной блеск, который встречали те, кто осмеливался сойтись с ними взглядами, до механического отточенные скованные движения уступали место расслабленным жестам...в этом всем не было ничего удивительного, в конце концов, дом был единственным местом, где он мог хоть ненадолго сбросить с плеч тот груз, который взвалили на него многие поколения предков. Здесь, в тишине, нарушаемой только тиканьем часов, а зимой — еще и треском поленьев в широком камине — грозный властитель превращался ненадолго в обычного побитого временем человека с короткими седыми волосами, глазами, которые с трудом уже видели без очков, дорогой сигаретой в зубах и сношенном халате с монограммой. Здесь — и только здесь — некого было бояться.
В стопку прочитанных полетело еще одно письмо — чувствуя, что боль из уставших глаз начинает пробираться уже и глубже, целя аккурат в мозг — лорд Бартомелой стащил с носа очки, вглядевшись в плавающую мимо книжных шкафов темно-зеленую тень. Когда очки вернулись на место, тень обратилась в девушку в форменной одежде прислуги, светлое пятно — в волосы, пятно бледное — в ее усталое лицо. Тихо прокашлявшись и смахнув пыль с очередного книжного ряда, она повернулась в сторону хозяина кабинета, направив взгляд в узоры на ковре.
-Сэр...?
-Нет-нет, ничего, — устало произнес Верфрет, касаясь пальцами висков. — Я...
Уставившись на очередной текст, он почувствовал, как тот словно в насмешку расплывается и тянется во все стороны черными червями. Нет, ему определенно нужен отдых.
-Лорелей о тебе говорила, — протянул он, прикрыв на мгновения глаза.
Девушка встрепенулась, как от удара — в голосе ее послышались надломлено-испуганные нотки.
-Сэр, если я допустила какую-либо оплошность...
-Как раз наоборот, — помолчав, добавил Бартомелой. — Ты с нами уже не первый год, так что, наверное, я могу быть откровенным...знаешь, я, признаться, не думал, что именно моему наследнику так повезет.
-Прошу прощения, сэр?
-Повезет иметь хоть кого-то близкого...за пределами семьи. В наших...хм...условиях это роскошь, которую редко кто может себе позволить, — голос у лорда был хрипловатый — недавняя простуда давала о себе знать. — В то время как иные могут с детства заводить себе друзей и устанавливать связи, у нас...у нас это куда сложнее. Проработав здесь столько лет...пробыв с Лорелей столько лет, ты понимаешь, почему, не так ли?
-Конечно, сэр, — тихо ответила та, по-прежнему не поднимая глаз. — Должно быть примером для остальных, но стать им можно лишь избегнув пагубного внешнего влияния — до той поры, когда оно может действительно навредить.
-И моя дочь будет таким примером, — тихо сказал Верфрет. — Надеюсь, я проживу еще достаточно долго, чтобы в этом удостовериться. Но даже если нет...я буду рад, что с ней останется кто-то, на кого она может положиться. Ты ей понравилась, Франциска...давно, уже очень давно. Она часто говорит о тебе...даже если я уйду раньше срока, буду рад знать, что у нее, в отличие от некоторых из нас... — короткий смешок. — Что у нее был хоть один настоящий друг в ее первые, самые тяжелые годы на нашем пути.
-Благодарю вас, сэр, но я ничего особенного не сделала за все эти годы. Я лишь была с ней, как и полагается прислуге...
-Ты была с ней куда чаще. Не удивлюсь, если она уже разболтала тебе пару-тройку фамильных секретов, — усмехнулся Бартомелой. — Прошлой зимой ты приняла направленный в нее удар на себя — ты ведь помнишь случай с этой подлой отравой в конверте?
Она ничего не ответила, лишь тихо кивнула, радуясь, что лорд не может сейчас видеть всю ту злобу, что плещется в ее глазах. Ради того, чтобы завоевать большее доверие, она пошла на этот смелый ход, ради того, чтобы разбить последний лед, она несколько недель валялась в липком бреду, галлюцинируя, истекая слезами и кровью из никак не желающего заживать пореза о пропитанную ядом бумагу. Ход был рискованным — он бы его точно не одобрил — но она привыкла рисковать, и страдания ее окупились с лихвой — она не только укрепила свою связь с маленькой глупой леди, но и опозорила старого пса, что должен был отвечать за их безопасность. Она ничего не ответила, но чуть подняла голову, робко улыбнувшись.
-Я сделала то, что сделал бы любой на моем месте, не более, сэр...
-Ты всегда слишком умаляешь свои достоинства. Что это — природная скромность или просто...
-Мне попросту нечем хвастаться, сэр. Меня научили делать свою работу хорошо, и я стараюсь не делать ничего, что бы бросило тень позора на тех, кто меня воспитал, — сдержанно, как и всегда, ответила она, про себя заливаясь смехом над нарочитой двусмысленностью своих слов. — Если леди Лорелей действительно считает меня своим другом...я могу лишь знать, что пока мне удается справляться с работой...
-Я бы хотел побольше услышать о... — лорд Бартомелой недовольно скривился, когда его прервал стук в дверь. — Да? Что там еще?
-Прошу прощения, сэр, — худосочный тип в форменной ливрее застыл на пороге, держа в руках пухлый конверт — так, словно то было ядовитое насекомое. — Вам еще одно письмо...
-Подождет, — устало произнес Верферт. — Я и так сегодня...
-Сэр, — запинаясь, проговорил слуга, поворачивая конверт так, что стал виден затейливый вензель, на нем проставленный. — Это письмо.
До того недовольное лицо лорда прорезало что-то похожее на улыбку.
-Господи...в этом году он рановато, — сухо рассмеялся Верферт. — До моего дня рождения еще неделя. Положи сюда. Да, на краешек. Спасибо, можешь идти.
Едва закрылась дверь, глава рода Бартомелой схватил со стола канцелярский нож и — куда только девалась его прежняя усталость! — резво вскрыл конверт, вытряхивая оттуда несколько исписанных от края до края листков бумаги.
-Старый...хм...знакомый... — посмеиваясь, пробормотал он. — Каждый год присылает. В одно и то же время, как правило. А до меня присылал моему отцу. Сколько же это будет...лет сто шестьдесят подряд-то точно. У нас уже отдельный шкаф под его писанину выделен. Франциска...
-Сэр?
-Могла бы ты прочитать мне его? Боюсь, мои глаза уже совсем не те сегодня...
-Конечно же, сэр. Я сейчас... — бережно подняв со стола первый листочек, она пробежала взглядом первые строчки. — Я...Боже...сэр, простите, я...
-Что-то не так? — хитро улыбнулся Бартомелой.
-При всем уважении, сэр... — лицо ее полыхало. — Я...я не могу...за всю свою жизнь я не видела...более грубого...хамского...отвратительного...кто та змея, что посмела излить свой яд на эту бумагу?
-Старый знакомый, — лорд взял письмо в свои руки. — Но не скажу, что добрый. Я должен извиниться, что заставил вас на это смотреть — в конце концов, это глубоко личные дела.
-Я...сэр...
-Нет, ничего страшного, — Бартомелой поправил очки. — Давай-ка прочитаем его вместе. Вдвоем оно не так и страшно, правда? — рассмеялся он.
Подавляя отвращение — и к письму, и к его отправителю вместе с адресатом — она встала за спиной лорда, вглядываясь в убористый текст. Взгляд ее бегал по строкам в поисках хоть чего-то, кроме злобы и желчи, но, похоже, найти иголку в стоге сена было бы куда как проще:
"Дорогие сердцу моему недруги, чтоб ваши владения рухнули как стены Иерихона под гнетом труб Навина, чтоб ваш род вырезали на корню и предали проклятию, чтоб золото ваше, и серебро ваше, и иные сокровища ваши ушли в небытие либо перешли в сокровищницу Ватикана, чтоб проклятье вечных мук, в сравнении с которыми семь кругов христианского Ада — лепет немощного полуслепого младенца, вылезшего из брюха избитой проститутки, пало на все, чего касалась ваша дурная, как ваши же головы, десница, чтоб отпрыски гнилого рода вашего стали портовыми шлюхами и помойными куртизанками — людьми в миллионы миллиардов квадриллионов раз более полезными, нежели сейчас вся ваша династия вместе взятая, от основателей до нынешних выблядков полумертвой роженицы, коей вскрыла живот ржавой иглой сумасшедшая однорукая, пропитая насквозь паршивым дешевым элем из погребов, которые все равно дадут фору вашим подвалам Часовой Башни, повивалка, прыгающая после каждого неудавшегося аборта в окно прямо в загаженную жижей из ваших отцов, дедов и прадедов Темзу в бесплодных попытках убить себя и не терпеть свои неудачи с вашим родом, чьи потомки уродились бы со всеми известными и неизвестными миру болезнями разума, будь у ваших щенков хоть что-то, отдаленно, хотя бы с Полярной звезды похожее на него, и лично сэр Верферт Бартомелой.
Спешу в очередной раз сообщить, что ненависть моя к вашему прогнившему роду никчемных аристократишек, мнящих себя выше небес, не вынимая при том завшивевших голов своих из навозной кучи, ни в малейшей степени не угасла. Вас, бездарей, не учившихся настоящему мастерству магии, живущих, как отожравшиеся и заплывшие жиром свиньи в хлеву, на всем готовом, не выгнали на мороз, как забеременевшую от случайного цыгана-сифилитика деревенскую девчонку только потому, что окружает вас такой же полк, легион, армия никчемных болванов, не могущих даже собрать те вершки, на которые хватило ваших отсутствующих как явление, как концепт в записях Акаши, мозгов. Я рад, я бесконечно и неимоверно счастлив тому, что ваша хваленая Часовая Башня не стала брать еще один грех размером со всю вашу страну чванливых душителей тех времен, когда она душила хваткой удава не один десяток стран, на свою черную душонку и оставила эти покрытые плесенью крохи знаний себе. То, что я узнал за последний век и за век до того, больше всего содержимого ваших ничтожных запасов и Оксфордской библиотеки вместе взятых. Я мог бы исписать не один том, создать не один гримуар, чей путь прошел бы сквозь сотни лет и сотни рук, я мог бы превзойти всех вас и оставить след, который не в силах стереть и мракобесы из Церкви, если бы мне было хотя бы какое-то дело до помощи дуракам, не желающим учиться и познавать все на своей шкуре.
Ваши потуги быть серыми кардиналами смехотворны и ничтожны. Ваша ручная собачонка, династия Виндзоров, променявшая гордое имя Саксен-Кобург-Готов на это имя, достойное королевских конюхов, коим во время блуда со своими же жеребцами ветер надувает геморроя в задницу, год за годом теряет самую суть монархии, становясь лишь бесплотной и жалкой тенью самих себя. Простой человек диктует самой Королеве, что ей делать и как ей делать — это ли не провал и крах вашей драгоценной короны? Не так давно ее щупальца простирались по всему миру, высасывая все соки из своих колоний, а сейчас она, потерпев ряд поражений, сжалась, как голодная мышь под половицей, всем сердцем желая, чтобы ее слабость не заметил звездно-полосатый кот и все те, кто раньше был игрушкой в ее руках. Как там ее окрестили? Железная Леди? Раньше такая Железная Леди за лишнее слово в адрес монарха закончила бы свой путь в железной деве как грязноязыкая ведьма, а сейчас ваши ручные болонки не смеют и рта раскрыть супротив нее. Одна надежда на моих любимых болванов из Ирландской Республиканской Армии — кстати, как там они? Еще не поняли после подыхания одного из своих лидеров подобно одной из сотен безымянных жертв Лабиринта — обители Минотавра — что кусок хлеба мимо их рта не волнует ровным счетом никого?(2) Убедить таких замшелых уродцев, как ваши пешки, может только кусок хлеба мимо их собственных ртов, и никак иначе — довести до голода, такого безумного, сводящего все инстинкты с панталыку голода, что сопревший, покрытый гнилью и плесенью прошлогодний хлеб, смоченный зацветшей водой, покажется амброзией с вершин Олимпа. Искренне надеюсь, что дурни с полей и гор научатся на своих нынешних и прошлых ошибках, найдут свою нить Ариадны и сбегут из вашего Лабиринта, встав вровень с легендарным Тесеем, например. Или догадаются взорвать одну из своих бомб посреди ряженых клоунов из рядов ваших хваленых войск, прямо на королевской лужайке(3). Зелень этих полей никогда так не нуждалась в гирляндах из кишок глупцов, кои по глупости своей решили отдать жизни на благо проржавевшей короны — да если они смогут такое провернуть, то, разрази меня молнии всех богов грома, что были, есть и будут, я сниму перед ними шляпу и тут же съем ее без какой-либо закуски!
