-Доигрались, — глухо произнес Фруалард — сухонькая рука дернулась вверх, расстегивая давивший на шею воротник. — Доигрались...
-Что они делают? — не меняясь в лице, столь же глухо вопросил глава "Атропы". — Что это?
-Soitheach cosuil le damhan alla, — голос мага дрожал все сильнее с каждым новым словом. — Веревочник. Пляшущий на нитях. Сновальщик. Паучий шелк...
-Я, кажется, просил без...
-Линейный корабль Прекрасного Народа, — выдохнул маг, отступая от зеркала — лицо его было белым, будто полотно. — Всемилостивые боги, это ...
-Что? Да не молчите вы!
-Знаки на световых парусах, — едва шевеля губами, простонал Фруалард. — Знаки, имена!
-Если вы сейчас же...
-Это "Буревестник", — голос мага окончательно сел, утратив всякое подобие силы. — Они пытаются провести сюда флагман. Корабль Королевы.
Интерлюдия 19. Полночь в квартале Монмартр
Париж, три недели спустя.
В машине безраздельно властвовала чудовищной силы духота — будто бы назло тому холоду, что уже успел завоевать все и вся снаружи. По ту сторону запотевшего от дыхания стекла стенала на все лады вьюга, бесновались, разбиваясь о стены и окна, белые вихри — здесь же, в полумраке салона, в поединок с тишиной осмеливались вступить разве что тихий гул работавшего на пределе обогревателя и скрип кожаного сиденья под сутулой спиной таксиста.
Погода ухудшалась с каждым днем: подобной зимы город не знал, наверное, лет десять, может, двадцать...если вовсе не круглую сотню. Небо в грязных комках облаков ссыпало снег на крыши и улицы с невиданной доселе настойчивостью, ледяной ветер сгонял прочь и драл на клочья все, что только осмелилось заступить ему дорогу — вдоль домов по стремительно покрывавшемуся белым асфальту несло гнилую листву, ветки и сучья, обрывки афиш, рекламных плакатов, страницы газет и куски праздничных лент.
Природа, согласно мнению, что поровну разделяли все — от властей до последнего бездомного — рехнулась под конец года начисто.
Пуская полный усталости взгляд через помутневшее стекло, Стальная ведьма тихо вздохнула. Кому еще, как не ей, было знать об истинных того причинах?
Первые дни после перехода представляли собой чистейший, без примесей, кошмар — один из тех, что едва поддаются описанию, выскальзывают прочь из четкой формы, вообще из каких-либо очертаний сразу же, как свершается пробуждение — но и не думают оставлять в покое после, напоминая о себе снова и снова. Неугасимый жар в Цепях, бешеная, беспощадная лихорадка — тело, рваными рывками продвигавшееся к прежнему виду, колотило так, словно оно желало вытряхнуть прочь сочтенные лишними кости. Пепельная серь сползающей пластами кожи, меловая белизна новых слоев ее, кровь вперемешку с рвотой, скрежет железа, хруст воскресших — или все же новорожденных? — суставов. Бесформенное, посиневшее нечто на месте лица, отекшие, едва способные открыться на четверть, глаза. Слабый гортанный хрип, постепенно переходящий в первые, самые важные строфы...
Бездна. Предельный, не оставляющий ни единого шанса, паралич воли. Кровь на губах, кровь на пальцах, скребущих по чердачному полу, рваное дыхание и прерывистое забытье — укрыться там от боли, что заглядывала в гости ежеминутно, не было ровным счетом никакой возможности. Бездна. Холод. Холод ветра, холод шершавых досок, холод тающего, истекающего прочь пылью черного железа...
К исходу вторых суток к ней, наконец, вернулась способность в той или иной мере управлять собственным телом — беспрерывная боль и никак не доходящие до конца мысли, неизменно обращаемые во что-то напрочь бессмысленное, делали все возможное, чтобы максимально затруднить этот процесс.
Начало, однако, было положено.
Недокрашенные стены ветхого домишки у границы с Бельгией, где она очнулась и претерпела полный боли обратный переход, прочно застряли в памяти. Надолго осталось там и лицо хозяина: занятый ремонтом, этот человек — рослый, в драном фартуке, со следами белой краски в волосах — так и таращился на нее, сошедшую с чердака, не в силах вымолвить ни словечка — до той самой секунды, когда были сплетены, и сорвались, устремившись к цели, чары.
На его счастье — выдравшие с корнями лишь волю, но не жизнь.
Раздобыть одежду и заставить своего нового слугу озаботиться едой — полчаса и несколько коротких приказов. День, может, два — отлежаться в скрипучей, холодной кровати, чувствуя, как раз за разом подступает горечь к горлу, как пылают изможденные Цепи, горят руки, плавится лоб. Два десятка минут на сборы, пять — на грубую, короткую чистку воспоминаний: до конца своей жизни хозяин дома обречен был гадать, куда таинственнейшим образом исчезли пара рубашек, почти новые еще пальто с сапогами и около трехсот франков из его бумажника. Пара часов на поиски людей, пара коротких разговоров для определения верного пути.
Две недели в дороге. Две недели дождей вперемешку со снегом, пустых шоссе, холодных ночей, теплых машин и вагонов. Две недели доводящих до предела отчаяния попыток собрать себя по кусочкам — силы возвращались невыносимо медленно, но память умудрялась быть еще неторопливей, ночь за ночью подкармливая хозяйку лишь разрозненными обрывками былого. Поединок, свершившийся на открытом всем ветрам убогом островке, потребовал предельной концентрации и предельного же напряжения, заставил отдать едва ли не все, едва ли не разом. Колоссальным, едва ли представимым человеческому существу усилием, сумела она сохранить жизнь — но пора расплачиваться настала слишком быстро.
Мысли — как пузыри на поверхности кипящей воды: вот они есть, а вот уже и сгинули бесследно. Лишенные смысла намерения, слепые страсти, пустые идеи, клочки прошлого — ни за что не удавалось должным образом зацепиться, ухватить, придать твердость. С рассвета до заката — липкий бред, пустая, холодная дрема под стук колес и свист ветра за приоткрытым окном. С заката до рассвета — тело, обращенное в единый обнаженный нерв, неотступная боль, заполняющая его от края до края. Духота, тисками стесняющая грудь, хриплый шелест собственного дыхания, желчная горечь, подкатывающая к пересохшим губам. Горячий чай, ледяной пот на ладонях...лицо в мутном зеркале — следы пережитого по капле тают, но столь же мучительно медленно, по такой же, если не втрое меньшей, капельке приходится ей вспоминать, возвращать себе себя.
Кем она была? Кто есть? Что и чего ради делает сейчас, будто бы на автомате, будто слыша чьи-то еще приказы, ее тело? Куда стремится? Что хочет отыскать?
Отчаяние затягивает петлю. Взгляд сквозь стекло — и мимо уже проносятся пустые станции, пустые поля, от края до края замазанные белым. Прикрыв глаза, она в который раз пытается хотя бы немного подремать — боль уже не так сильна, как прежде — но сон не идет, лишь дразнит, тянет к ней руки, чтобы тут же отдернуть. Чем больше возвращается к ней, тем меньше хочется знать, чем больше она вспоминает — тем сильнее желание позабыть навсегда. Каждую ночь приходят они — лица, голоса оставшихся позади, оставшихся, наверное, уже навсегда. Тяжелый, мрачный взгляд Щепкина, в котором можно еще, постаравшись, разглядеть последние искорки былого огня. Невротичное постукивание по столу сухих пальцев Снегового, вчитывающегося в очередной доклад, кривая, беззастенчивая ухмылка Лихарева, человека, знавшего о магах едва ли не больше, чем они сами. Затейливые рисунки на коже Мотылька...
Как знакомо. До боли, до тошноты. Однажды она уже через это прошла — а потом еще, еще и еще. Однажды...
Еще одна перевернутая страница. Еще одна вереница образов, которой предначертано уйти в небытие. Сгинуть там же, где растворились со временем сухое, костлявое лицо Макнамарры, золотая маска Себастьяна, снежно-белая — Серафима. Умолкнуть навсегда, как неумелая музыка Сверчка, болтовня Комарика...
Возвращаться к ней иногда, приходить ночами.
Как полный боли взгляд Слепца.
Снова. Снова. Как же знакомо. Как же...
Снова. Снова. Снова начинать все с нуля.
Снова стремиться к нулю, принуждая себя видеть на месте его райские врата.
Две недели в дороге. Достаточно, чтобы распрощаться с болью, вернуть, пусть даже и малой частью, былые силы, снова научиться узнавать себя в зеркале. С лихвой хватает, чтобы вспомнить — и увериться в том, что метаморфозы не сумели истощить разум дальше положенного предела, забрать какую-то часть ее навсегда.
Две недели. Довольно, чтобы отстать от жизни — скрытый от глаз людских мир лихорадило в эти дни едва ли не сильней, чем за все годы войны.
Две недели. Бесконечно мало, чтобы отогнать прочь, перестать замечать ту чудовищную, неизбывную усталость, что заявила о себе, когда ушла боль, когда вернулась сила, воскресла память. Когда вновь настала нужда возводить стену из горького самообмана и укрываться за ней до поры...
До часа, когда все в который раз обернется прахом. Когда ей снова придется...
Снова. Снова.
Снова с нуля. Снова к нулю.
Снова. Снова...
Сухой кашель водителя милосердно оборвал нить тягостных рассуждений — та вилась уже столь долго, что вот-вот грозила затянуться удавкой. Подпрыгивая на неровной дороге, машина свернула на едва освещенную улочку — и, вовсю пользуясь тем, что ни единой души среди метели было не видать, прибавила ходу.
Монмартр. Тусклый камушек в давно проржавевшей, погнутой, частично пущенной на лом короне: еще с окончанием первой из мировых войн прежняя слава покинула квартал, сейчас же, к концу двадцатого века — а последний к нему неутомимо стремился, даже и не думая чуточку повременить — округ стал лишь еще одной строчкой в путеводителе для суетных туристов, неизменно осаждавших базилику Святого Сердца и площадь Тертр. Откинув с лица волосы, прижавшись лбом к ледяному стеклу, Августина устало следила за проплывавшими мимо сгорбленными силуэтами домов. Ночь пролитой на бумагу тушью окутывала квартал, тонкие хлопья снега уже запорошили узкие переулки. Стальной грохот поездов, доносящийся из какой-то необозримой дали, заунывная музыка из чьего-то дома...оставляя позади промерзшие парки, чахоточное свечение окон и пламенеющую безвкусицу дорогих витрин, машина ныряет во мрак старого квартала, где безраздельно властвует тишина — подстать кладбищу, вокруг которого тот был когда-то выстроен.
Усталое дыхание разбивается о ветровое стекло. Впервые за все время поездки заговорив — собственный голос кажется чем-то бесконечно чужим и странным — она просит остановиться, встречая сонный, полный недоумения взгляд водителя.
-Здесь? Но...
Медленный кивок головы, резкое, не способное скрыть нервозности, пожатие плеч — человек, будто бы только сейчас вспомнивший о своей пассажирке, вдруг ощущает нарастающее желание поживее с ней распрощаться. Доискаться причин того никак не удается — но один только короткий взгляд в это бледное лицо, в эти глаза, где нечеловеческая усталость от жизни в считанные мгновения уступает ледяному сосредоточению на одному дьяволу ведомой цели, вызывает какую-то липкую, идущую рука об руку с удушьем, оторопь. Что-то в этой женщине было не так — и в сию мысль он, пожалуй, зароется поглубже уже потом, когда оставит ее здесь, посреди тьмы и снега. А может — да, так, пожалуй, будет еще лучше — не станет думать вообще...
Хлопок дверей. Тихие шаги.
-Счастливого Рождества...
Слова, оставшиеся без ответа.
Парижская мастерская была приобретена семьей еще в начале давно отжившего свое девятнадцатого века — в былые времена один только случайный взгляд на трехэтажный дом в готическом стиле заставлял сердца многих посвященных сжиматься от страха. Форпост Базилевских на европейской земле умел пробудить данное чувство, не обладая вместе с тем сколько-нибудь вызывающим обликом — спокойного величия старого особняка и знания, пусть даже самого обрывочного, о его хозяевах, большинству оказывалось более чем достаточно. Одна стена, напрочь глухая, примыкала к небольшому, сплошь поросшему травой, пустырю, окна главного фасада же выходили на давно успевший исчахнуть парк: перепутать его с расположенным не так далеко отсюда кладбищем было задачей довольно простой, да и тоску оба наводили преизрядную. Лунный свет бился, пойманный безжизненными стеклянными глазницами в узорных рамах, снежные хлопья сыпались на высокую, блестящую от влаги, ограду. Приблизившись к неширокой калитке — больше одного посетителя за раз та бы никак не пропустила — ведьма замерла, всей сутью своей вслушиваясь, вбирая, тщась отыскать малейшие следы оставленных когда-то на страже чар. Цепи, что лишь в последние дни сумели, наконец, оправиться от пережитого и вне всяких сомнений отреагировали бы сейчас на самое незначительное колебание вспышкой острой боли, хранили молчание: иного результата, говоря откровенно, она не слишком-то и ждала, но не почувствовать даже самого жалкого отклика было все же не самой приятной из вестей. Смахнув снег с бронзовой таблички, Августина бросила усталый взгляд на другую, уже деревянную — радостно сообщавшую, что комнаты на первом и втором этажах все так же, как и прежде, сдаются любому желающему.
Она уже была давно осведомлена о положении сторожа — сам Ручейник, не скрывая ничего, включая собственный дикий страх, открыто называл то бедственным в одном из телефонных разговоров. Она знала, что весьма внушительных средств, оставленных в свое время семье Соколовых, надолго не хватило. Еще давным-давно ей стало известно все — злости, впрочем, от этого тогда почти не прибавилось.
Из-под слоя местами облупившейся черной краски проглядывала ржавчина — часть шипов на ограде и вовсе была обломана невесть кем и невесть когда. Калитка при малейшем движении скрипела так, словно намерена была перебудить всю улицу, а заодно и кладбище — мощеная дорожка, что начиналась сразу за ней, тонула в снегу...от кустов мохнатой ивы осталось разве что зыбкое воспоминание, скамья, стоявшая неподалеку от входа, была сломана, узкие окна первого этажа, крытые остроугольными арками — изуродованы грубыми решетками...
Поднимаясь к массивной железной двери по скользким ступеням, графиня в который раз вздохнула, напоминая себе о терпении. Она знала, что здесь встретит, знала, что ничьей — или почти ничьей, если хранить верность точному слову — вины в том не было. Негоже сокрушаться из-за подобных пустяков — особенно ей, давно уже привыкшей встречать, возвращаясь в оставленный дом, одну лишь разруху. Воистину глупо было бы поднимать данную тему в разговоре, еще глупее — измышлять наказания...и все же, и все же...
Дом напоминал огромную, оброненную по случайности игрушку — провалявшись на мостовой десятки лет, она бестрепетно сносила снег, дождь и град, принимала удары ног и тяжесть колес...игрушка вернулась в хозяйские руки жалкой тенью себя прежней — оставалось лишь измыслить теперь, как вновь прибавить к той тени кости, натянуть плоть. Откинув с лица волосы, Августина устало взялась за тяжелую дверную ручку, почти демонстративно проигнорировав кнопку электрического звонка. Ко второму удару по ту сторону преграды послышались торопливые шаги, с ударом третьим дверь отворилась.
