Вход хорошо просматривался со всех мест, так что предаваться мукам выбора особого смысла не было. Плюхнувшись за первый попавшийся столик, палач надкусил врученный ему пирожок, почти сразу же успев об этом пожалеть — на вкус он был едва ли не хуже, чем на вид. Принудив ноющие от холода челюсти все же заняться кусками того, что изрядно напоминало мокрый картон с добавлением обойного клея, он, наконец, огляделся, изучая имеющиеся в наличии варианты.
Женщина у входа собиралась выходить с минуты на минуту, двое молодых людей через пару столов от него, что оживленно беседовали, начисто забыв про остывающие напитки, тоже не годились: сейчас ему совершенно точно не удастся сработать настолько быстро, чтобы никто из них не успел поднять шум. Проводив взглядом мужчину с крупной черной собакой — расплатившись, тот направился к выходу — Асколь задержал взгляд на пузатом старике, что дрых себе, положив одну руку на потертый, видавший, наверное, все возможные виды, чемодан. Вытащить билет у такого он смог бы и в состоянии стократ худшем, чем сейчас, и от решительных действий останавливало лишь одно — отсутствие уверенности в наличии этого самого билета. В который раз бросив взгляд на часы — без девяти минут — и сделав первый глоток обжигающе горячего напитка, палач уставился на чемодан толстяка так, словно в него успели затолкать все сокровища мира. Ранний пассажир, рискующий проспать свое отправление, или же кто-то, прибывший час или два назад и не дотерпевший немного до своей кровати? Приказав себе на время оставить старика с чемоданом в покое, Асколь поискал взглядом какое-нибудь расписание, но местные стены, как назло, ничего, кроме небольших картин с одинаково тоскливыми пейзажами, не содержали.
Еще один глоток кофе. Еще одна драгоценная минута псу под хвост. Будь у него выбор, будь у него возможность не принимать решение сейчас, зная, что по пятам идет, угрожая в любой момент догнать, отложенная на время боль, он бы точно не стал рисковать. Будь у него еще хоть немного денег и уверенности в том, что с такой рожей можно заявляться в кассу, он бы поступил иначе. Будь у него возможность хоть немного еще подумать...
Хлопок входной двери подвел черту под всеми размышлениями. Переступивший через порог человек — высокий, светловолосый, с голубыми глазами и острым носом — одним своим появлением оборвал, рассеял, обнулил и без того призрачные надежды.
Чувствуя, как вместе с ними испаряются отчего-то и все тревоги, Асколь медленно поднял кружку, сделав еще один неторопливый глоток.
Смысла спешить куда-либо у него больше не было.
Ведь вот же он, долгожданный конец пути.
-С добрым утром, Кат, — улыбнулся, садясь напротив, Слеттебакк. — Пришла пора тебе просыпаться.
Подавить первый порыв было не самым простым делом.
-А ты благоразумнее, чем обычно.
И то, с каким трудом это ему далось, не смогло укрыться от Слеттебакка.
-Впрочем, тут, конечно, с какой стороны взглянуть. Пять трупов за ночь, Кат. И еще два, пожалуй, будет к утру, если Янссенна и Сасбринка откачать не сумеют.
-Только лишь два? — одними губами улыбнулся Асколь.
-Скоро узнаем, — вернул улыбку Слеттебакк. — Пять трупов...а ведь таким дохленьким казался — подходи да голыми руками бери. У тебя что, второе дыхание открыться успело?
-Сам себе удивляюсь, — рука палача потянулась вперед, замерев в каком-то дюйме от кружки. — Интересно, хватит ли на тебя.
Слеттебакк ничего не ответил. И без того деланная — причем крайне скверно — доброжелательность его стремительно развалилась на куски, будто подтаявший кусок льда. Ледяные же глаза — до того светлые, словно их зачем-то обесцвечивали искусственно — окончательно омертвели, перестав скрывать то самое выражение, что было так давно и так печально знакомо Асколю.
Было в этих глазах что-то нездоровое даже для палача.
Что-то, что не раз заставляло задуматься, как далеко отстоял светловолосый убийца демонов от основных своих целей.
-Действительно, крайне любопытно, Кат. Больше того, учитывая некоторые наши...разногласия в прошлом, я бы сам был не прочь проверить. Но, боюсь, время для того еще не настало.
-Мы не всегда вольны его выбирать.
-И снова ты прав, Кат, — спокойно ответил палач. — Но все же советую тебе воздержаться. Только не подумай, ради всего святого, что причиной тому твое нынешнее состояние, которое назвать иначе, чем плачевным и позорным — свершить великий грех против истины. Нет, я бы с великим удовольствием вытер твоей физиономией пол вне зависимости от того, как ты себя ощущаешь...но то, что тебя ожидает в Риме, удовлетворит меня стократ больше. Если же тебе нужны еще причины — что ж...как насчет того, что я знаю тебя как облупленного? И все, что ты уже успел запланировать — а соображаешь ты, не могу не признать, с достойной одного из нас быстротой — мне тоже известно наперед?
-Вот как? — столь же спокойно протянул Асколь. — Быть может, даже меня на этот счет просветишь?
-Отчего бы и нет? — Слеттебакк чуть подался вперед. — Для начала ты возьмешь вот эту вот несчастную кружечку и плеснешь мне в лицо то, что там осталось. А затем приложишь все усилия, чтобы прирезать.
-Буду я на тебя еще кофе переводить, — дотянувшись, наконец, до кружки, палач сделал пару нарочито медленных глотков. — Что же до второго пункта...ну вот почему сразу зарезать? Я и пристрелить могу.
-Не здесь.
-Верно. Но и ты же здесь не начнешь.
-Ты действительно уверен в том, что говоришь? — лицо Слеттебакка оставалось совершенно непроницаемым, голос — холоднее вечных льдов. — Оглядись вокруг, Кат. Видишь ли ты среди этих людей хоть кого-то, чья жизнь что-то для нас значит?
-Кажется, я вспоминаю, почему мы когда-то не сумели сработаться.
-Причиной тому лишь твоя страсть все и всегда делать своим носом. Наши полномочия, наша...свобода дана нам не просто так, — Слеттебакк устало, почти с грустью вздохнул. — Я видел очень многое, Кат. Я видел то, с чем сражался, видел со всех мыслимых сторон. И давно избавился от иллюзий по поводу нашего ремесла. Это не та работа, где позволительно поступать по совести, позволительно думать, что ты чем-то умнее или лучше тех, кто отдал тебе приказ. Ты пришел сюда в надежде умыкнуть билет у кого-нибудь из этих людей, я же убью любого из них, загороди он или она дорогу...кто-то так или иначе бы пострадал. Знаешь, в чем соль, если мы применим это к картине в целом? Все на самом деле лишь вопрос перспективы. Кто-то всегда должен страдать, чтобы человечество продолжало свое существование. От бездействия же страдают в равной степени все, рано или поздно.
Вверх по позвоночнику поднималась холодная волна. Скосив взгляд — лишь на долю секунды — на часы, он сглотнул горькую слюну и постарался придать своему телу вид максимально расслабленный.
Оставалось три минуты. Нужно было решаться.
-Я хорошо тебя знаю, Кат. Знаю твои дела и то, как ты привык их решать. Знаю, как ты думаешь — иначе бы я не ловил тебя именно здесь, в месте до того очевидном, что никто, тебя не знающий, и не подумал бы сюда сунуться. Я хорошо знаю тебя и то, как тебе досталось, но даже у меня в голове с трудом укладывается твой последний поступок, — невыносимо медленно — спровоцировать собеседника он явно не желал — Слеттебакк вытянул из кармана крохотный диктофон, положив на краешек стола. — Даже я с трудом верил тому, что узнал, пока не услышал это.
Жесты палача были почти что ленивыми, почти что неосторожными. Обманываться вовсе не стоило — за каждым из них таилась смерть.
И все же, он почти уже решился. Почти поверил в то, что успеет.
Претворить намерение в жизнь помешал не удар, выстрел или заклятье.
Обезоружил за считанные мгновения Асколя его собственный голос — чуть более тихий, чем тогда — зазвучавший из приборчика, когда Слеттебакк нажал на кнопку.
-...ворит...Кат...Асколь..."Догма"...епископ Юл...Верт...тяжело ранен, повторяю, тяжело...командование операцией передано...повторяю, командование операцией...
Мир вокруг терял цвета, в то время как он сам столь же стремительно терял силы. То, от чего он пытался бежать все это время, то, что он почти заставил себя вспоминать не так часто, как прежде, настигло, схватило и заставило взглянуть в самое свое лицо.
-...мне...с настоящего момента...повторяю...принял командование операцией...код подтверждения...Всемогущий, десять, восемь, три, двадцать, три, восемь...
-Выключи это, — с трудом узнавая собственный голос, выдохнул палач.
-...провалена...всем силам крестового похода "Метелица"...общее...повторяю, немедленно начать...отступление...повторяю...всем силам крестового...
В сознание его привел короткий щелчок — выключив приборчик, Слеттебакк небрежным жестом вернул его в свой карман.
-Они уже восстановили полную запись, Кат. Прости, но боюсь, тебе уже не отмыться. Впрочем, узурпация командования — отнюдь не самый тяжкий из твоих грехов. Они знают, что случилось до того, Кат. Верт, едва оправившись, проявил небывалую самоотверженность и сам предложил при регистрации свидетельских показаний прибегнуть к услугам специалиста от Ассамблеи. Все, чтобы ты не ушел от правосудия. Нужный следствию участок памяти вытряхнули как пыльный мешок. Епископ просто не мог солгать, Кат. А значит, ты действительно это сделал.
-Умолкни.
-Ты это сделал, Кат, — перегнувшись через стол, прошептал Слеттебакк ему прямо в лицо. — Ты убил его.
Странное, очень странное чувство. Боли отчего-то не было, злости тоже. На своем месте оставалась, похоже, лишь тоска — да и то какая-то далекая, едва уловимая. Едва имевшая значение, как и все остальное в этом мире. Выскобленный до самого дна, опустевший, словно его собственная кружка, он не мог больше отыскать никаких, пусть даже самых малых, крох воли к борьбе.
Бороться, отвечать, что-то доказывать, против чего-то возражать больше не было никакого смысла.
Нет, не так. Его не существовало изначально.
Ведь, в конце концов, Слеттебакк не сказал сейчас ни слова лжи.
-Я знаю тебя, Кат. Знаю, что ты сделал, — вернувшись на свое место, тихо продолжил палач. — А ты должен знать вот что. Если через десять минут я не дам звонок людям Райля, будет отдан приказ. Известно ли тебе кто его отдаст? Кому? Как быстро он дойдет до Рима? Нет. Но знать ты должен одно — если ты попытаешься выкинуть хоть что-то, если только приказ будет отдан, все твои люди, все, кому посчастливилось выжить тогда, будут сожжены. Так что если на себя тебе наплевать, подумай хотя бы о тех, кого за собой вел в бой. Подумай о том, что содеял, подумай, что за все нужно платить. А как надумаешь, сделай, наконец, то что должен, — вытащив из кармана небольшой, дорогой бумаги конверт, Слеттебакк аккуратно положил его перед Асколем. — Будь уже мужиком и прими свой подарочек.
Перед глазами все отчего-то плыло — но даже так он не смог не узнать массивную печать, что скрепляла конверт.
Не мог, пусть и очень того желал.
Тайная коллегия отмечала послания своим личным гербом лишь в случаях самых исключительных, которых за десятилетия, нет — за целые века — набиралось не очень уж много. Герб тайной коллегии мало чем отличался от официальной эмблемы Святого Престола — разве что место лент, ниспадавших на таковом с папской тиары, занимали две змеи. Скользнув стремительно слабеющим взглядом по выложенным поверх тиары литерам AMDG, Асколь уставился на второй девиз, украшавший перевязь, что скрепляла перекрещенные ключи. Истинный девиз тех, кому служили подобные ему.
Cum finis est licitus etiam media sunt licita.
Время, отпущенное ему чарами, подошло к концу — и последние преграды на пути боли, что они смогли выстроить, рушились одна за другой.
Кому дозволена цель, тому дозволены и средства.
Уже проваливаясь с головой в тот самый ад, наступление которого так старался отстрочить, он все же нашел в себе силы в который раз найти в старых словах уместную в его случае иронию.
Рассмеяться, однако, уже не успел.
Ватикан, Рим. Неделю спустя.
Нервы Гаспара Гвидиче были на пределе. Первой из долгого списка бед, что обрушились сегодня на его голову, стал звонок, обративший в прах весьма и весьма приятные сновидения — и сделавший это, если уж быть откровенным до конца, когда часы показывали без десяти шесть утра. Все остальные невзгоды, нелепицы и неурядицы, с которыми ему пришлось сегодня весьма близко познакомиться, по природе своей являлись всего лишь следствием того самого звонка — но от данного факта Гаспару не было, еще раз прибегая к полной откровенности, легче — ни на грамм, ни на волосок.
Продолжая речь о волосах, можно было без какого-либо преувеличения сравнить те, что принадлежали Гвидиче, с искупавшейся в мыльной воде шваброй: подобное сходство его прическе обеспечил час тщетных попыток изловить такси под проливным дождем и еще полтора — бега на пределе более чем скромных сил по улицам Рима. Возможность немного отдышаться — вернее, вообще вспомнить как дышать — представилась молодому сотруднику Ассамблеи лишь на первом после Бронзовых врат посту: напрочь размокшие документы два хмурых гвардейца изучали столь долго и тщательно, что сердце Гаспара почти уже унялось, почти перестало колотиться с такой силой, словно намерено было сменить место жительства. Соблазн ускорить проверку, вылившуюся в звонки на внутренние посты и еще минут пятнадцать более чем утомительных уточнений его личности, подавить было чрезвычайно тяжело, но Гвидиче совладал с собой, так и не воспользовавшись сильнейшей картой в мокром своем рукаве — именем непосредственного его начальника.
Уже после, пробираясь миниатюрными внутренними двориками, проталкиваясь с минимум необходимых приличий через толпы спешивших по своим делам ватиканских чиновников и взбираясь, только что не вываливая язык, по винтовым лестницам, Гаспар рассудил, что поступил верно.
Его Высокопреосвященство кардинал Яспер Ваутерс, как и большинство членов тайной коллегии, терпеть не мог, когда его имя поминалось попусту.
Последняя лестница едва не оказалась для Гвидиче роковой: когда он, обливаясь потом, вывалился в коридор, его лицо могло соперничать в красноте с самыми перезрелыми из помидоров. Расстегнув сдавивший шею воротник — дорогого стоило не порвать его прямо здесь — и утерев рукавом лицо, Гаспар с шумом втянул немного воздуха в начисто пересохшее горло. До заветной двери — широкой, богато украшенной и весьма изысканно отделанной — было уже рукой подать, но силы Гвидиче были на исходе, а мысли — в совершеннейшем беспорядке. Дотащившись до ближайшего окна, в которое — закон подлости — уже вовсю светило проснувшееся после обильного дождя солнце, он какое-то время собирался с духом, попутно приглаживая мокрые волосы. Восстановив дыхание, вновь застегнувшись и оправившись, как подобает, Гаспар шагнул к дверям — но не успел и коснуться толком золотой ручки, как их резко рванули на себя с той стороны.
Человек, стоявший на пороге, заставил Гвидиче невольно отступить на шаг одним только взглядом. Высокий, седой как лунь палач, с плечами, так и распиравшими форменную сутану, еще несколько секунд таращился на Гаспара, после чего проговорил, едва шевеля сухими губами:
