-И это приближает нас к...
-О, ты изволил, наконец, дойти до ответа сам? Похвально. Если бы ты чаще бывал при дворе, то не задал бы мне и вопроса. Огражденный мир должен был вскормить нас еще давным-давно, должен был стать ступенькой, взойдя на которую, мы положили бы конец разом и Войне Оттепели и всем прочим смутам. Но итог... — тяжело, устало проговаривала Ласточка слово за словом. — Он был не тем, какого желала Королева. И он не есть то, что должно оставить безнаказанным. Иначе уже очень скоро мятежные и недалекие умы узрят тенденцию там, где ранее узрели прецедент. А это последнее, в чем мы сейчас нуждаемся...
-Иными словами, ты хочешь воспользоваться своим правом лишь потому, что этот мир стал очередным символом...
-Еще не стал, но скоро таковым будет, — кивнула Ласточка. — Символом, что все осталось по-прежнему, что Династия незыблема. Что не будет мира вне Ее власти и врага вне Ее гнева.
-Это объясняет выбор, но не спешку, с которой ты его сделала. Впрочем, если быть до конца честным, мне давно уже ведомы все причины до последней, — фомори едва заметно улыбнулся. — Даже те, о которых ты решила смолчать.
-Вот как? — лицо Ласточки осталось недвижимо. — Быть может, поделишься этим знанием и со мной?
-Если Огражденный мир падет, все, кто томились в его прибежищах, будут пробуждены ото сна, — просто ответил Иней. — У тебя там слишком много родни. И слишком многие из них имеют больше прав на этот мир, чем ты.
-Ты сказал правду, — не скрывая недовольства, выдохнула она. — Но ради своего же блага, остерегись ее повторять.
-Тогда я вновь задам тебе вопрос, Ласточкины Крылья. Уверена ли ты в своем выборе?
-Вполне. Смотри, — вытянув из одежд небольшое зеркальце — чуть меньшего размера, чем у Ранки — она простерла над ним свободную руку, заставив поначалу гладь его приобрести цвет молочно-белый, а после и вовсе затянуться легким туманом. — Вот поселение, которое я избрала. Здесь будет заложена столица моих новых земель.
В туманных клубах тревожно мерцало оконце — напрочь лишенное цвета и не такое четкое, как бы того хотелось открывшей его.
-Не так давно я приказала принести все, что касается этого поселения. Оно очень близко к месту, где мы находимся сейчас.
-Я вижу реки...
-Да, воды здесь обильные. Среди того, что мне принесли, были также слова, что возводили это место, осушая болота. А вот, вероятно, ядро поселения...
Повинуясь небрежному жесту, изображение тревожно моргнуло и сменилось иным — теперь среди туманов колыхалась картина высокого прямоугольного здания с многоярусной колокольней и тонкой золотой башенкой, что служила основанием безмерно длинному шпилю.
-Эта ветхая крепость отлично подошла бы для моих кораблей.
-Корабля, ты желала сказать.
-Не гневи меня попусту, фомори. Эхо уже поплатился...
-Ты вольна приказать мне броситься на свой меч, с этим никто не спорит. Как вольна и остаться после в приятной компании своих сородичей, — Иней усмехнулся. — Но что-то говорит мне, что ты повременишь с карой и сегодня...
-Умолкни, фомори.
-Вы не ожидали крупных потерь. Вы не ожидали глупых ошибок. Но теперь вынуждены кушать что одно, что другое целыми ложками. Действительно ли ты желаешь еще и сесть поближе к самому котлу?
-О чем ты говоришь?
-Все о том же, Ласточкины Крылья. О том, что наших сил, спасибо Эхо и его глупости, теперь недостаточно, чтобы продолжать. О том, что тебе стоит отступить сейчас, пока еще не поздно. В той ошибке нет твоей вины, но она будет в поражении. Этот мир однажды уже показал зубы, было бы неразумно напороться на них дважды.
-Теперь все будет иначе. Едва дитя Огражденного мира займет свое место в Колыбели, все преграды падут, разрушенные мосты воспрянут, а утерянные тропы вновь будут открыты.
-Его еще нужно добыть.
-Ты смеешь сомневаться в успехе? Король наш...
-Я лишь смею помнить, что в прошлый раз даже Его силы оказалось недостаточно. Что Он потерял стократ больше, чем желал заполучить. Что Он оставил вас. Что Он бежал.
-Иногда я задаюсь вопросом, почему сохранила тебе жизнь, Иней. Речи, подобные тем, что ты ведешь сейчас — прямой путь в небытие, и не только для того, кто рек, но и для того, кто позволил им быть изреченными. Иногда я вопрошаю себя...
-Но ведь ответ весьма прост, — раздвоенное лицо вновь тронула слабая улыбка. — Я нужен тебе, Ласточкины Крылья.
-Ты закоренелый мятежник, что бился за проигранное изначально дело раньше, чем мои предки впервые взяли в руки оружие, — Ласточка раздраженно махнула рукой и зеркало, до того момента послушно державшее окно отворенным, тут же приняло прежний вид. — Ты жив лишь потому, что когда Королева в своем бесконечном милосердии и мудрости объявила о помиловании, выказал достаточно ума, чтобы воспользоваться единственным своим шансом. И после всего, что было для тебя сделано, ты позволяешь себе...
-Мы ведь оба помним, почему то помилование было объявлено на самом деле. В те годы Остывший мир впервые осмелился ударить в ответ, — задумчиво произнес Иней. — И пусть этот удар и не нанес нам почти никакого вреда, его оказалось достаточно, чтобы вселить беспокойство. Возможно, даже в Нее. Что же до меня... — фомори вздохнул. — То, что я сменил Одиннадцать давно сгинувших царей на одну живую Королеву, вовсе не значит, что ее дело мне больше по душе. Когда я сражался за них, мне было незачем жить. Сейчас же все иначе, не знаю уж, к счастью или сожалению...
-Я не понимаю тебя, фомори.
-Ты помнишь о моем сыне?
-Конечно. Но все равно не понимаю, при чем тут он. Ты просто желал уберечь свою шкуру.
-Вот как? Не забывай — в те далекие дни, когда мы сражались по разные стороны, ты дважды была бита.
-Но когда мы сошлись в раз третий, я тебя одолела.
-И оставила в живых. Потому что тебе нужен был кто-то, кто мыслит иначе, чем вы. Кто говорит не то, что от него хотят услышать. К кому можно повернуться спиной.
-Ты надежно связан клятвами. Естественно, я могу это сделать.
-А ведь я спас тебя. В последний наш раз в Остывшем мире. Когда ты падала с их мертвого неба...
-И я закрыла глаза на то, что ты меня коснулся, за что тебя полагалось казнить на месте, тем самым сохранила твою жизнь в ответ. Долг уплачен и закрыт, а будь не так — я бы уже расплатилась по нему иначе.
-Охотно верю, — невесело рассмеялся фомори. — Но, что бы ты ни говорила, к моим советам ты часто прислушиваешься. И никогда не споришь с фактами.
-Последнее было бы деянием поистине глупым.
-Тогда послушай, что я скажу тебе сейчас. Наперво — следом за Эхом тебе следовало избавиться и от Ранки. Этот слизняк метит на твое место уже давно...
-Это не новость.
-...и воспользуется любым шансом. Он который год выискивает твое истинное имя...
-В таком случае ему суждено искать до конца времен. Ранка нужен мне, как и ты. Пока что. Этот твой совет оказался совершенно бесполезен, Иней. Каков будет следующий?
-Не ослабляй бдительности. Ты никогда еще не бывала в Огражденном мире, в отличие от меня...
-...и моих сестер. Но виденное мною сегодня убеждает лишь в том, что до победы осталось недолго. Этот мир падет, как и все прочие. Все, что он сделал в прошлом — выиграл себе немного времени. Королевское кольцо уже здесь. Едва только "Буревестник" полностью воплотится, для наших врагов все будет кончено.
-Стремишься ли ты убедить меня? Или слова эти звучат для кого-то другого? Кого-то, кто все же сомневается в успехе дела?
Ласточкины Крылья хранила молчание.
-Кого-то, кто тебе так хорошо знаком? Кого ты видишь, смотря в зеркало?
Она молчала. В том числе и потому, что почувствовала приближение — и, резким жестом приказав фомори утихнуть, обернулась. Маска вновь скрыла лицо, сапфиры гневно сверкали в лунном свете.
-Легат-провозвестник, — в присутствии Инея Ранка взял тон подчеркнуто официальный — и не забыл не только о полном ее титуле, но и о коротком поклоне. — Ваше соцветие сплетено, в строю чуть больше четверти воинов. Тропы открыты, готовы ступить на них по вашему слову.
-Что говорят слуа?
-Теневод Соой передал, что у них все готово. Судно сие будет затоплено, едва мы покинем его. Воины-миражи отправятся сразу за нами.
-Прекрасно, — голос Ласточки стремительно креп и наливался прежним, хорошо знакомым всем холодом. — Мы выступаем немедленно. Займите свои места.
Ответа не прозвучало — но в нем и не было никакой нужды. Зеркало вновь затянулось туманом, но теперь он вовсе не собирался оставаться в плену серебряной рамки: белыми щупальцами вырываясь наружу, стекал вниз, становясь плотнее, клубился вначале у самых ног ее, но постепенно поднимаясь все выше и выше.
Мы — перелетные птицы Ее.
Она говорила — одной лишь мыслью своей.
Первыми в мир мы снисходим, первыми прочь улетаем.
Она говорила — и слова ее разносились по мертвому, опустошенному кораблю однодневок, вливаясь в разум каждого из ее соцветия.
Первыми власть мы Ее предрекаем, первыми имя Ее превозносим.
Она говорила — зная, что каждый из них сейчас повторяет за ней, каждый добавляет себя к общему хору.
Первые жертвы для нас, первыми враг нас встречает.
Мы — перелетные птицы Ее.
Мы лишь гибель несем и оставляем лишь падаль.
Это посланье постигнуть способен любой.
Мы — перелетные птицы Ее.
Наш не прервется полет до последнего вздоха.
Наш не прервется полет до последнего солнца.
До горизонта последнего мира наш не прервется полет...
Туман поднимался все выше. Переход на заведомо возведенные тропы — не так уж важно, старые или проложенные вновь — разительно отличался от схождения в чужой мир: на смену ощущению, что всю сущность растягивает в разные стороны на неких незримых гарпунах пришел лишь приятный холодок. На миг открыв глаза — ни Инея, ни Ранки уже было не видать — она вновь сосредоточилась на переходе, вновь уступила туману, что успел уже подобраться к самому горлу. Восстановив связь с соцветием, скользнув сознанием своим в незримую сеть, что была натянута меж ними всеми, машинально проверила, нет ли раненых, как проходит переход у самых молодых и неопытных, каждый ли готов к бою. Сформировала первые приказы — язык воинов Королевы, пестрящий образами, отсылками к ощущениям, иносказаниями и туманными намеками, народившимися за века скитаний по мирам, всегда казался ей неизмеримо богаче того, что обычно использовался в повседневной жизни.
Соцветию стечь на тропы, дважды сухо вниз, перешить левое крыло добела, шестому венцу убавиться, через снежницу по нитям поперек, однодневок впрямую, взять оттенок замерзших листьев...
Туман застилал взор. Готовясь отдаться ему без остатка, дать себя унести, выдавить прочь из этого мира на тот слой, что был доступен лишь им, на тропы, что сократят любое расстояние до пары шагов — и унесут любую душу, не умеющую их читать, бесконечно далеко от цели — она позволила себе еще пару слов, столь долгожданных.
Огни зычно вызревают, хлещем впрямь, нареченные стебли часами зачались.
На том, более простом и скучном языке, что был в ходу у не ведавших войны, это звучало далеко не так красиво.
Идем же. Наше королевство ждет.
Северное море.
Свет в каюте не горел, больше того — обе лампочки давно были выкручены и убраны в верхний ящик крохотной прикроватной тумбочки. Свет в каюте не горел, но ее единственному обитателю вовсю хватало и той ничтожно малой порции этого самого света, что дарила луна — а не проскальзывай в единственный иллюминатор и ее чахлые лучики, он бы все равно нисколько не огорчился.
В конце концов, тьма уже третий час как перестала быть помехой.
Человек, сидящий на гладком, покрытом лаком полу, был полностью обнажен — одежда, что совсем недавно еще покрывала его смуглую кожу, пару часов назад была аккуратно упакована в продолговатый металлический ящик без единого отверстия: открыв его сейчас, внутри удалось бы обнаружить лишь тонкий слой пепла. Кожа, впрочем, тоже не оставалась прежней, постепенно расставаясь со своим естественным цветом: тщательно втертое масло, имевшее тонкий и отчасти даже приятный аромат, делало ее все светлее, не добравшись пока только до шеи и лица — лица до того спокойного, словно его хозяин сейчас и вовсе пребывал во сне.
Протянув руку, он поднял покоившийся до того на коленях небольшой шприц. Поднес к лицу. Расслабив все тело, медленно раскрыл глаза: черные, блестящие. Короткий укол в каждый — и опустевший шприц отправился на пол. Боль нарастала, мешая разглядеть хоть бы самую малость, но процедура была освоена и отточена до полного автоматизма: зрение для ее выполнения вовсе не требовалось. Опустив веки — боль, впрочем, меньше от этого не стала — он подхватил лежавший рядом с левой ногой тюбик, ловко, двумя пальцами, сорвал с того колпачок. Преображенная маслом кожа теперь встречала иной, тоже хорошо ей знакомый состав: густая клейкая мазь впитывалась на удивление быстро, источая резкий запах и тихо шипя там, где встречала след от укола, шрам, морщинку или даже родимое пятно — таяли все они, впрочем, одинаково быстро. Провозившись с мазью еще около десяти минут — и прождав около получаса после — человек стянул с кровати нож, не глядя полоснув себя по левой ладони. Тончайшая алая струйка, что успела пробиться наружу, иссякла в считанные секунды — рана же затворилась еще живее. Откинув ненужное более орудие обратно, он в несколько неторопливых шагов добрался до зеркала. Раскрыл глаза.
Зеленые, надо же.
Все лучше, чем в прошлый раз.
Следующая процедура была куда сложнее — и сулила боль куда большую. Выдавив остатки тюбика в ладонь, он принялся мягко массировать лицо, нашептывая при каждом движении нужные слова. Одни мышцы растягивались, иные — сжимались, плоть стягивалась и раздувалась, текла и застывала, подобно глине. И, словно из глины, проступало наружу что-то новое, подсказанное единственно его воображением. Покончив с этой, несомненно, одной из самых сложных — и самых творческих — процедур, он позволил себе какое-то время посидеть на краю кровати без дела, позволил боли чуть отступить, а телу — начать привыкать к свершенным метаморфозам.
В который раз повторил
попробовал
имя жертвы.
Мысли человека, куда бы он ни пытался их направить, неизменно возвращались к большой черной сумке, небрежно брошенной у стены напротив. Вряд ли в мире существовало общество с законами более строгими, чем законы Атласа — и то, что покоилось сейчас там, в наглухо запечатанных и обернутых слоями самых смертоносных чар контейнерах, служило, пожалуй, наилучшим аргументом в пользу того, чтобы эти законы оставались неизменными вовек.
Созданное в Атласе должно оставаться в Атласе.
Иногда, впрочем, иерархи допускали нарушение древнейшего закона. Иногда — когда на карту было поставлено слишком многое — один из их доверенных убийц получал тот или иной инструмент, что должен был послужить гарантией успеха.
