-...в курсе, как тебе досталось. Ну обжегся разок на женщине, ну заперла она тебя под землей и попыталась на ленточки порезать — это не повод, знаешь ли...
Замолчи. Просто замолчи, пока не повторила ее судьбу.
Что он делал сейчас? Что он сейчас позволял делать? Почему до сих пор не вышвырнул вон епископскую помощницу — епископскую шлюху, шпионку и карателя?
На что он готов, чтобы забыть о том кошмаре, что возвращается каждую ночь? О еще одной доверенной ему жизни, которой он не смог распорядиться никак лучше? За которую вскоре придется держать ответ перед триумвиратом? Которую он не смог спасти от такой простой вещи, как пуля?
Ответ. Ответ. Дайте же уже ответ...
Вот он его ответ, плещется в высоком, расписанном причудливыми узорами бокале...
-Прошу, — промурлыкала Лета, вкладывая сосуд в его руку. — Да что с тобой?
-К счастью — только поправимое, — проклиная все на свете, он опрокинул бокал в пару резких глотков.
У вина был странный запах и не менее странный вкус.
Ему же, в свою очередь, было уже все равно.
-Вот так уже лучше, — Лета отпила из своего бокала. — А теперь рассказывай, что у тебя стряслось, что ты встречаешь меня с такой мордой...
-Тебе? — Асколь прикрыл на мгновение глаза. — Я вряд ли буду настолько пьян, чтобы забыть, кто ты есть.
-И кто же я есть? — вернувшись с бутылкой, Лета аккуратно наполнила его бокал. — Поделись хоть этим, сделай милость.
-Дай-ка подумать... — экзекутор откинулся назад в своем кресле. — Возможно, пара слов у меня для тебя и найдется. Костантино Маринелли, Витторе Ланца, Анджело Брешиа. Вот эти слова.
-И кто это? — выгнула бровь Лета, опустошая свой бокал.
-Люди, которые были не особо довольны реакционной политикой, начавшейся с подачи Бешеного. Бельмо на глазах епископа и его шайки.
Пара новых глотков вызвала странный жар — от обычного вина с ним никогда такого не было. Но Лета хлебала напиток совершенно спокойно — нет, это исключено — не могло быть там яда...
-...все это были священники, работавшие в таких бедных приходах, что мало кто о них вообще слышал, — хрипло продолжил он, позволив в очередной раз наполнить бокал. — Между ними, впрочем, было еще кое-что общее. Все они отказывались исправляться, когда вы на них давили. Ни на кого из них ваша травля не возымела эффекта. Каждый из них был вскорости лишен сана и изгнан прочь. Каждый из них погиб некоторое время спустя. Погиб очень скверно.
-И какое тут я...
-И еще одна общая деталь, — зло произнес Асколь, чувствуя, как алкоголь постепенно подчиняет его себе, клеточку за клеточкой. — Каждый из них незадолго до краха своей карьеры принимал в качестве гостя верную собаку Бешеного, которая поставляет ему гвозди для распятий. Которая не пропускает мимо своих ушей ни одного самого пустякового слуха, ни одного "говорят, что...". Которая роет носом землю так тщательно, что поручи ей найти компромат на ангела, уже через неделю у нее будет полный отчет о том, что "на самом деле" он делал во время зачистки Содома и Гоморры. Тебя, Лета.
-И о чем все это говорит, кроме моего профессионализма? — она снова подалась вперед, встретившись с ним взглядом. — Ты забыл, Кат. Вы ничьи. Вы отвечаете перед Богом и триумвиратом, именно в таком порядке. Нам же приходится задумываться о большем. Самое могущественное государство на Земле держится именно на наших плечах. Религию мы успешно превратили в прибыльное зрелище, а под всем этим закопано то, что вызывает у тебя такое раздражение — Бешеный и его свора, самая темная, самая реакционная, как тебе угодно. Вот только авторитет и непогрешимость Церкви охраняем именно мы. И Congregatio pro Doctrina Fidei, этот клочок инквизиции, есть лучшее наше оружие. Церковь непогрешима даже в своих тяжелейших ошибках, а мы заставляем непокорных молчать. Если надо — навсегда.
С каждым словом, слетавшим с ее губ, он ощущал жар все сильнее. Жар такой силы, словно он уже битый час торчит в какой-то безумной сауне — нет, пропекается на сковородке в самом аду...
И, чувствуя ее дыхание, понимал, что Лета ощущала ровно то же самое. Что бы не было в той дьявольской бутыли, оно брало власть над ними обоими. Медленно, но неотвратимо.
Не яд, но не опаснее ли яда?
-На это клюнул бы тот, кто тебя совсем не знал, — скептически произнес экзекутор, ощущая, что еле ворочает языком. — Кто не знал бы, что тебе нет никакого дела до Церкви. Вообще ни до кого, кроме себя любимой и своих мелких и банальных желаний. А я-то тебя знаю как облупленную.
-Уверен, что настолько хорошо? — не дожидаясь ответа, она подалась вперед и поцеловала его.
Что...
Ее губы были влажными от этого странного вина. Взяв палача за руку, она стащила его с кресла.
Дела идут...
Голова раскалывалась, словно ее давили под прессом, в ушах словно завелся рой рассерженных пчел.
-Что думаю лично я, Кат? — пробивался сквозь жар ее хриплый шепот. — Я могу добавить к перечисленным тобою именам еще пару десятков, и назвать еще одну общую черту — мне на них всех плевать. Мы оба посвященные, Кат. Будет день, когда Господь будет судить всех нас, несомненно, но до того дня мы все чисты. Мы за Восьмым Таинством. И знаешь что? Я не вижу причины этим не пользоваться.
Шум в ушах продолжал усиливаться. Она поцеловала его вновь, потянулась, дотронулась до верхних пуговиц черной сутаны кончиками пальцев. Его рука скользнула вдоль бедра Леты — тело ее сжалось в какой-то странной смеси восторга и страха — лицо же, точно огнем, было озарено хищной улыбкой.
Мир растерял цвета, налившись багрянцем — свет от лампы бил по глазам не хуже фотовспышки. Разум отступил бесконечно далеко, не оставляя надежды до него дотянуться. Осталось лишь это дикое, взращенное тем странным напитком желание.
Он знал — он точно знал — отпив из бутыли, она обрекла себя ровно на то же самое.
Впиваясь друг в друга губами, сжимая друг друга в объятьях, они покатились по полу, задев ногами стол, разбив вдребезги бутыль с тем, что только что свело их с ума. Под тяжелой обувью жалобно захрустел чей-то бокал.
Ее лицо было обжигающе горячим. Она все пыталась стащить с него сутану, добившись на данный момент того, что начисто, с мясом, разорвала ее ворот. Сам же палач справлялся с ее одеянием куда как успешнее. Лета раскрыла рот и тяжело выдохнула, чувствуя, как он придвинулся еще ближе, чувствуя его колючее лицо и руки, пролившие, наверное, целый океан крови...
Неаполитанский залив тонул во тьме — равно как и их комната. Сквозняк из распахнутого настежь окна морозил кожу и игрался с дымчатыми занавесками, разбрасывал волосы по подушкам.
-Маринелли, Ланца, Брешиа, — прохрипела она в какой-то момент — то ли через минуту, то ли через час. — Все принимали меня в гости, о да. И они, и многие другие. Но давненько мне никого не приходилось добивать этим. Гордись собой...
-Себя ты тоже...
-Я добываю информацию, Кат. Гвозди для распятий. Если мне прикажут переспать с Иудой, желание должно быть натуральным, — она полуулыбалась. — Нет-нет...Филин...тебя я хотела и так, просто надоело ждать.
-Замолкни, — он чувствовал, как на разум накатывает вторая волна — в этот раз желание было подпорчено пылающей ненавистью. — Я...
-Ты ничего не вспомнишь. Ничего из того, что выболтаешь мне в ближайшие двадцать-тридцать минут, перед тем, как отключишься. Я-то, конечно, тоже... — она потянулась. — Но аппаратура при мне, — проведя рукой по груди, она двумя пальцами подняла внушительных размеров крест.
-Вспомню. И ты за это заплатишь.
-Какие чудесные шрамы, Филин. Особенно на спине. За сколько дней тебе их сделали?
-Тебе бы хватило.
-Ошибаешься, Филин, — плотоядно улыбнувшись, Лета запустила руку ему в волосы, притягивая к себе. — Мне не хватит никогда.
Сквозняк и лунный свет текли в крохотную комнатушку. Не думать было хорошо. Не думать о грядущем. Не думать о смерти и о тех, кого она уже прибрала. О своей вине во всем этом. О своей роли, роли, которую выбрали и утвердили за него...
Не думать было хорошо, но не думать значило предавать. И эта простая истина рождала ненависть. Он хотел забыться, забыться и забыть кто он есть — пропасть в этих объятьях, исчезнуть в этом холодном ночном ветре, раствориться в этой тьме над заливом...
И за одно это уже себя ненавидел. А ненависть, в свою очередь, не давала заснуть.
-А я-то еще не хотела сюда возвращаться, — рассмеялась Лета. — Право слово. В церкви черепов наверняка уже все забыли...
Но даже ненависть не могла длиться вечно. Сдавшись милосердному забытью, он закрыл глаза.
То был не сон, то была лихорадка. Страшная, жестокая, не знающая пощады, запускающая в него свои когти вновь и вновь.
Он ковылял сквозь раскинувшуюся от горизонта до горизонта снежную пустыню — безжизненную и невозмутимую, скованную вековой тишиной. Холодно и зло блестело солнце — чужое и страшное — тепла от него было не больше, чем от ледяных шипов, ловящих каждый его лучик, чтобы побольнее блеснуть в глаза пленнику белой равнины. Бил в спину, подгоняя незримой плетью, ледяной ветер — сдирал одежду и кожу, резал глаза и губы, продирал до костей, промораживая насквозь.
Холод должен был убить его уже тысячу — тысячу тысяч — раз — но едва он падал, проваливаясь по пояс в снежную шубу, ветер наносил очередной удар, заставляя подняться на дрожащие, содранные в кровь босые ноги. Заставлял сделать еще шаг. Еще, еще и еще...
Кто вообще сказал, что во сне не чувствуют боли? Обмороженная кожа пылала адским огнем, лицо колола иглами безжалостная стужа — снова и снова, снова и снова...
Небо стремительно темнело — приближалась полярная ночь. И что-то подсказывало, что ее лучше не дожидаться — до нового рассвета он явно не дотянет.
Ветер выл, словно радуясь тому, что смог выбить из глаз его пару скупых слез и тут же сковать их льдом, закупорить эти самые глаза в ледяном плену и причинить еще больше боли. Ветер визжал от радости, гоня его все дальше и дальше, в сияющую полярную мглу, но сейчас в ветер стали вплетаться обрывки слов.
Голос, что их произносил, был едва ли не холоднее этой ледяной пустыни.
Если бы Снежная Королева существовала, ты бы был ее сыном, несомненно. Вот почему я тебя так назвал.
Принц Вьюга.
Ветер вывернул его руки в суставах, заставив упасть лицом в снег. Глаза его уже не видели, не желали и не могли больше видеть ничего, кроме этой равнодушной белизны...
Дай мне увидеть то, что я хочу, и с этим будет покончено.
Мне не нужна твоя смерть. Мне нужно лишь доказательство.
Небо темнее чернил. Чужие и холодные звезды отсвечивают в ледяных шпилях. Все конечно, теперь-то уж точно. Он уже не поднимется...
Это твой последний шанс. Я отключаю Клеть ровно на минуту, Принц Вьюга. Минуты тебе хватит, чтобы попрощаться со своей матерью?
Холодно. Холодно. Это хорошо, значит он еще поживет...
Значит он...
Зови свою мать, если пожелаешь. Зови вашу дворняжку. Зови кого сочтешь нужным, и знай, что это последний твой зов. С завтрашнего дня я включу Сифон на полную мощность. Передышек больше не будет. Ты дашь мне увидеть, что я хочу, или машина высосет тебя до капли. Решай, Принц Вьюга.
Мне не нужна твоя смерть. Мне нужна лишь истина.
Бесконечное, абсолютное белое. Бесконечный холод и глаза — залитые синевой глаза без зрачков, что правят этим холодом, что смотрят на него вновь.
Что зовут его. Умоляют о помощи, умоляют прекратить.
Прекратить ЭТО.
Залитые синевой глаза — это холод. Залитые синевой глаза — это замерзание. Смерть от обморожения. Метель. Буран. Зима. Ледниковый период.
Все это в его власти. Все это он делал, когда на то была нужда. Все равны пред тем, что он несет с собой: от тех диких и страшных существ, что гоняют мамонтов своими примитивными орудиями и до детей, что жмутся друг к другу в темной квартире, с нарастающим ужасом вслушиваясь в сигнал воздушной тревоги...
Одно понимание того, сколько веков стоит за этими глазами, вызывает трепет. Но настоящий страх приходит лишь минуту спустя, когда он вновь слышит исполненный агонии зов — бессловесный, сплетенный из обрывочных картин, образов и ассоциаций, из пугающих звуков и отсылок к генетической памяти...
Он в плену. Он умирает.
И единственной его надеждой почему-то является он — палач Кат Асколь...
Твой ответ, я вижу, не изменился. Что ж...я человек слова.
Твое время истекло, Принц Вьюга. Отныне пощады не будет.
Руки и ноги вывернуты и вморожены в лед. Боли нет, хотя он явственно слышит треск сминаемых костей. Боли нет, хотя в его тело одна за другой вонзаются, падая с темного неба, ледяные копья острых сосулек, пригвождая к земле, словно мотылька. Четыре удара следуют один за другим, с хирургической точностью вбиваются ледяные клинья в его запястья и ступни. Распятый посреди равнодушных снегов, он готовится встретить рассвет, но пятое сверкающее копье не оставляет ему никаких шансов. Оно метит в сердце. Оно вонзается в тело, скользя меж ребер...
Пробуждение — резкое и похожее больше на судорогу, на спазм, сжавший в тисках все тело. Скатившись с кровати, он раскрывает глаза. Несколько минут так и лежит, тяжело выдыхая, не веря, что все еще жив. Что все еще...
Поднимается на ноги. Смотрит на кровать и вспоминает. Вспоминает все, что должен был смыть без остатка зачарованный напиток.
Ненависть к самому себе, пытавшемуся найти покой у врага, возвращается в полном объеме. Стучащие в голове слова Леты лишают сил, призывают вернуться — в конце концов, теперь о чем-то сожалеть уже поздно.
Словно лунатик, он бредет к дверям. Напяливает порванную сутану, кое-как попадает ногами в обувь. Рывком открыв дверь, вываливается в коридор.
Одуревший от всего, что было этой ночью — как во сне, так и наяву — злой и бесконечно уставший — он выбегает на тихую темную улочку старого города.
Мчится прочь, отчаянно пытаясь сбежать от сна и от яви...
Большая светлая комната из мебели имела лишь пару кресел по углам да скамеечку, что примостилась у самых дверей. Где-то за стеной хрипел плохо настроенный радиоприемник — отсюда, впрочем, нельзя было разобрать ни слова. Перелистывая тонкую страничку вчерашней газеты, Хлыст отвел глаза от текста — взгляд его упал на словно только и ждущего собеседника.
-Интересно, он сейчас спит? — кивнула Шепот на стену. — А то эти чертовы концерты меня лично уже достали.
-Сходи да проверь, — пожал Хлыст плечами. — Только дверь резко не открывай, а то еще на пулю-вторую нарвешься.
-Что-то мне... — оборвав свою фразу на полуслове, Шепот повернулась к открывающейся двери. — Оскар, смотри-ка, кто явился.
Дверь открывалась довольно-таки медленно — словно человек по ту сторону никак не мог решить, действительно ли он желает заходить. Наконец, гость переступил через порог: женщина в темном пальто медленно, с явной неохотой, стащила с головы шляпу — впрочем, ничего, кроме упакованного в бинты и очки-консервы лица, та не открыла.
