Обострившиеся до предела чувства "стрелы" забили тревогу раньше, чем истаяла одна-единственная секунда: характерных звуков — если не крика боли, то хотя бы хруста — не было вовсе. Меньше мгновения у Анны ушло, чтобы обернуться, но то помогло лишь встретить лезвие лицом, а не затылком. Замерший на расстоянии волоска от ее широко раскрытого глаза кончик ножа чуть заметно подрагивал.
-Позабавились, и будет, — хрипло, сквозь боль, выдохнул хозяин дома — колючий взгляд его медленно скользил по лицу "стрелы" и в темных глазах с каждой секундой отчего-то плескалось все больше чего-то, совсем для них не привычного — то ли недоверия, то ли даже страха. — Назовись, живо.
-А то позабыл, какое имя давал?
Дышать ровно удавалось через раз-другой. Тело едва желало слушаться свою хозяйку, рвалось вперед, на нож — и великого труда стоило держать его на месте.
Темные глаза моргнули — раз, другой. И — в ту самую секунду, которую Анна собиралась использовать для рывка — вдруг вовсе раскинулись до размеров крупных монет. Отшатнувшись назад — сама не зная, отчего, "стрела" продолжала бездарно тратить драгоценные мгновения — хозяин дома открыл было рот, но не смог вытолкнуть наружу ничего, кроме какого-то слабого, недостойного всего его вида, всей его породы стона.
Нож, выскользнув из ослабевших пальцев, рванулся вниз, втыкаясь в гнилые доски.
-Аня... — едва шевеля одеревеневшими губами, выдохнул Петр Крестов. — Жива...живая...
Лучше момента для удара просить она просто не смела. И разве не об этом самом ударе мечтала она ночи напролет в свои первые годы в плену? Разве не его желала так страстно, что клялась пережить все, что захотят сотворить с ней "Аврора" и "Атропа"? Разве не этот удар должен был покончить со всем, что осталось в том, старом, мире — мире, который, прежде чем сделать ее "стрелой", преподал напоследок самый важный и самый горький урок — что предать может каждый?
Разве не должна она сейчас рвануться вперед да вырвать эти проклятые глаза? Глаза, которым она когда-то верила?
-Почему ты...
Но вместо того она отчего-то медлит. Отчего-то говорит — хотя давным-давно уже уверила себя в том, что слова никогда и ничего не решают.
-...почему ты это сделал? — не в силах больше терпеть, разрешается она наконец от вопроса, что жил внутри столько лет. — Почему...почему меня им отдал?
Удара не было, но на того, кто стоит сейчас напротив, слова эти действуют вернее всякого удара. Пытаясь что-то вымолвить, выдохнуть, выпустить наружу, он лишь беззвучно шевелит губами, и, по шажку к ней приближаясь, простирает вперед руки, которым никогда на памяти Анны не ведома была дрожь.
Никогда прежде.
-Ты...думала, что...я?
Давно уже нет у нее веры в людей — лишь считанные единицы из них чего-то да стоят. Давно уже читает она по их голосам, по лицам и глазам их ложь, которой живут они с рождения до смерти. Давно она уже не ждет пощады и того, что ей самой кто-то пожелает ее дать.
Давно уже желала смерти тому человеку, что неровным шагом ступает сейчас прямо к ней. Давно уже решила никогда, до самой смерти своей не прощать.
Давно уже нет сгинули все миражи. Но почему же тогда так больно глазам?
-Думала...что...я?
По лицу что-то сбегало вниз. Что-то очень горячее — наверное, кровь из разошедшихся контактов. Что-то солоноватое — ну верно же, кровь, ведь не может же "стрела" плакать...
-Все...все это время думала... — прохрипела Анна.
И, не в силах больше держаться, рухнула в подоспевшие так вовремя руки.
В комнате зажжен свет. Слабые, едва заметные глазу тени распластались по стенам. Водруженный на электроплитку уродливый чайник тихо, натужно сипит, но еще не спешит срываться на визг.
-Значит...то все Веня учинил?
Разговор дается Анне не без труда, особенно когда дело доходит до имен — имен старых, давно позабытых, истертых, казалось бы, еще "Авророй" до выцветших пятен на полотне памяти. Некоторые имена тащат за собой боль — и чуднее всего то, что та действительно есть, что не истаяла за года, а закопалась, своего часа выжидая. Что рвется теперь наружу, заставляя запинаться, медлить, не проговаривать до конца то, о чем почти уже забылось.
-Ты не знала. Не знала, что в голове его делается. Ты не знала, да и я...не знал...
Петр Крестов сидит на полу, аккурат напротив дочери своей. Хотел бы сесть и ближе, но не может — словно стену невидимую меж ними натянули. Петр Крестов говорит медленно и мало, подолгу слова подбирая, раздумывая, какими бы лучше воспользоваться — и, так и не выбрав, говорит в итоге уже так, как проще говорится.
-Знаешь ты, чем нас судьба одарила. Дед мой тем владел, в отце оно сидело, мне с братом досталось. А от меня и тебе перешло...мать твоя не виной тут, я один виноват буду, — горько усмехнувшись, хозяин дома продолжил. — Помнишь мать-то еще?
-Имя. Не больше.
Отвечая так, Анна почти не кривила душой — кроме имени, память хранила не так уж и много. В те далекие времена, когда она еще думала о матери, то мысли эти были не о человеке, скорее об его отсутствии. Легкая дымка, смутный силуэт в плотном тумане. Лицо, жесты, слова — все тем туманом было пожрано еще тогда, все, кроме одного-единственного воспоминания, что покоилось на самом дне.
Однажды ночью она проснулась от странного шума. Выглянув в окно, она увидела стоявшую у дома машину. Анна не знала, кто был за рулем, но у дверей той машины стояла ее мать — что-то сказав водителю, она забралась внутрь, чтобы больше никогда не появиться вновь.
Когда-то, еще до "Авроры", Анна думала, что виной тому был не какой-то поступок или слово — нет, вся суть ее, вся ее природа, которую было ничем не исправить, кроме смерти, оказалось тем, что заставило мать уйти.
Подняв голову, "стрела" заглянула в глаза своего отца. Петр Крестов, человек без лица — или, что будет вернее, способный сотворить себе любое. Способный заставить ближнего своего поверить, что он глух или слеп, способный вплести в чью угодно голову свою ложь — когда тонкую, а когда — грубую и сырую. Способный одарить чудесными видениями или чистейшим страхом.
Человек без лица, силуэт во мраке. Анна помнила, как он учил ее быть такой же — о, он много чему ее учил. Помнила, например, тех падающих велосипедистов — каждый потом уверял, что на руле сидел скорпион...
-Я тоже...вспоминаю. Иногда, — покачав головой, тихо произнес хозяин дома. — И его...его тоже.
Анна не ответила, продолжая вглядываться в глаза, которые помнила вовсе не такими. Помнила, сколько в них когда-то плескалось жизни.
Петр Крестов — чуть больше, чем вор, чуть меньше, чем человек. Все, что Анна знала до "Авроры" с "Атропой", она знала от него. Не было иного мира, кроме того, что он ей подарил, мира, в котором все строилось на лжи — а уж накормить до отвала ложью эта семья умела, как никакая другая. Такая уж порода — так частенько говорил отец, отчего-то всегда сопровождая те слова невыносимо грустной улыбкой. Такая уж судьба, добавлял он время от времени, чаще всего тогда, когда наступала пора очередной работы, далеко не самой чистой на свете. Все здесь врут — словом ли, делом ли, а они обучены тому ремеслу получше прочих. Сама природа научила.
-Что он...
Трое их было, всегда трое — и мать, конечно же, не в счет. Трое — не больше, не меньше того. Она, отец и его брат. Его двойник, словно бы из зеркала когда-то шагнувший. И, как положено человеку из зеркала, совсем не такой, каким отец был...
-Ты ведь помнишь, в чем беда наша, верно? — чуть помолчав, проговорил Петр. — Помнишь, чем все мы с рождения повязаны?
Совсем не такой, как отец — добрый, тихий. Знавший куда больше их обоих — как самому старшему, наверное, и положено. Знавший среди прочего странные сказки, что иногда нашептывал ей.
Сказки о том, как человек, впервые поймав в чистой воде свое отражение, что-то понял, что-то осознал. Как влюбился в то, что увидел, и как отказался отпускать того, другого, на волю.
Им это не нравится. Никогда не нравилось. Но мы заставляем их приходить снова и снова, каждый раз, когда смотрим в зеркало. Мы уже до смерти им надоели.
Иногда они желают, чтобы нам было так же скверно. Иногда по их желанию рождаются такие, как мы.
-Еще бы не помнить, — буркнула Анна. — Сам в меня вколачивал...
Если не пускаешь это наружу, идет оно внутрь. Корни там дает.
Все очень просто. Передатчик да приемник. А то, что между ними, нам дано по воле своей уродовать — а то и вовсе до цели не доводить.
Все очень просто. Что слова, что дела? Шум, круги по воде. Корежь, как тебе захочется, спускай, сколько за раз сможешь, да только не уйти тебе. Петля медленно тянется. Кто-то и вовсе умирает, ее не познав. А кто-то...
-Он никогда не говорил, понимаешь? Никогда не говорил, насколько далеко у него зашел...процесс.
Что будет, когда захлестнется петля? Боль. Черная боль, да и только. Передатчик, приемник. Все, что не спустил, на тебя же и обратится. Видеть будешь одну рябь, слышать — шум лишь только. Даже вкус — и тот с языка уйдет...
Потерянная душа. Душа запертая. Тело тюрьмой обернется — и вот тогда-то и поймешь, наконец, каково им бывает.
-Старше меня всего-то был на шесть...а, дьявол, — Петр скривился, словно от острой боли. — Ты помнишь, как он к юродству нашему относился. Я-то выход нашел, сама знаешь...но не по нраву ему то было. Ни выход мой, ни жизнь моя...
Отец твой считает, конечно, что самый умный. Говорит, что правды нигде нет, кроме его снимков, да только, сдается мне, сам в это через силу верит...
-А больше того ему не по нраву было, какие дела мы с тобой прокручивали. В лето, когда ты пропала...он потом говорил, что совсем тяжко было. Иное утро рук своих разглядеть не мог, когда брился. Буквы в книгах...
-Разбегались?
-Если бы. Страницы пустели. Строчку прочел — она тут же прочь и смывалась.
-Я...я не знала...
-Да никто не знал, — прохрипел Петр. — Даже мне тогда не открылся. День за днем его на части тащило, а молчал, сволочь...молчал... — рывком дернув из розетки вилку от электроплитки, он поднялся на ноги. — Чай будешь?
Анна только тихо кивнула.
-Ему тогда крепко в голову ударило, — вытянув из ящика стола какую-то мятую коробку и пару стаканов, продолжил хозяин дома. — И знаешь, что он удумал? Что неважно, сколько мы нашу силу тратим, что ошибался отец наш. Что не в том все дело. Что если есть...предрасположенность, оно все равно тебя возьмет, творишь ты миражи или вовсе о них позабыл. Возьмет, как его брало, и не отпустит уже до смерти...
Анна приняла из рук отца внушительных размеров стакан. Содержимое его оказалось довольно горьким — сахара в этом доме, похоже, не водилось.
-Вот тогда он и решил. Решил, что с тобой такое же пойти может. Что должен он тебя...спасти. А для того — сдать тем, кто больше нас в подобных делах ведает.
-Но тем утром ты ко мне выходил, — резко бросила Анна. — Не могла я вас спутать.
-Он...тренировался. Сам мне так говорил. Учился на меня походить всем остальным, кроме лица. Так, чтобы ты и без миражей различий не уловила. И наловчился ведь, раз ты купилась.
Анна молчала — но один ее взгляд доносил до отца сейчас больше, чем способно любое слово.
-Все уже давно обговорено было, да и сработали на диво быстренько...я когда вернулся, да когда из него все выколотил, поздно уже оказалось, — голос Петра стал совсем тихим. — Не хотел...не хотел я верить, что поздно. Искал я тебя. Три года от того искал. Скольким по пути кровь выпустил, ты уж не спрашивай...
-Где этот...спаситель херов? — выдохнула Анна. — Хотела бы и ему в глазки поглядеть, пока срок не вышел.
-Умер, — как-то совсем просто ответил вдруг Петр. — Он тогда...веришь, думал, что я его там и убью. Хотел этого, веришь, нет?
-Верю. Но его бы ты не кончил.
-Хотел. Не слабее, чем он сам, хотел, да вот подумал, что слишком быстро отмучается. И ушел. Ушел, да оставил его, как был...оставил, пока тебя ему простить не сумею.
-Он...
-Пять лет прошло, да еще с год его искать пришлось. А к тому времени, что нашел, он себя без глаз оставил — слишком уж много в них набивалось. Воском уши он запаял, уже когда со мной был. Через месяц после того и кончился. Шума не вынес.
-Шума?
-Он себя от всего накрепко закрыл, да только вот сердце стучать продолжало.
Молчание царствовало довольно долго — прежде чем быть сраженным словами хозяина дома.
-Что они с тобой делали?
-Да вот, починили, как видишь, — усмехнулась "стрела". — На свой манер перекроили. Те фокусы, которым ты учил, им совсем без нужды были, так что не кажу я их больше... — ущипнув себя за руку, Анна чуть оттянула материал, из которого был создан маскировочный комплект. — Что-то ушло, чего-то прибыло. Вот, видишь, в каком наряде теперь работаю?
-Насмотрелся уже, — скрипнул зубами Петр. — Ничего, ты погоди еще...кровью им все отольется...теперь-то вместе...
-Вместе, да не навсегда.
-Что? — хозяин дома рывком поднялся на ноги. — Что говоришь такое?
-Да что слышал, — огрызнулась Анна. — Меня сюда пустили, ничего не объяснив толком. Понимали, что буду знать к кому послана — тебя свалю раньше, чем слово скажешь. Меня сюда пустили, то верно. Да только возвращаться придется...
-Тебе? К ним? — рявкнул Петр. — Если дело в той схеме контрольной, о которой ты говорила, так я способ найду! Людей...мага, если нужно...
-Не в ней дело, — поднявшись и поставив все еще теплый стакан на край стола, проговорила Анна. — И не от большой любви я вернуться хочу, уж поверь. Но говорила тебе уже — не одна я там такая.
-Для них и верно, не одна, — резко шагнув вперед, он опустил руки на ее плечи, со всей силы сдавил. — Для меня же больше нет никого. Вывернулась, выпустили по дури — так бежать надо! Бежать...
-Всю жизнь с тобой бегала, — глядя отцу в глаза, произнесла Анна. — И потом все годы думала, что так и надо. Беги, куда дорога вынесет, вот и вся правда наша...
-А что, не так, скажешь? — прорычал Петр. — Кто они тебе? Кто? И кто я?
-Ты меня давно словами бросаться отучил. И тому, что если уж сказано было... — "стрела" вздрогнула, отстраняясь. — Я их вытянуть обещала, пойми. Юру. Сетку. Даже шута нашего. Мне одной сюда выйти дали, тебя увидать, а им...не могу я так, — голос ее вновь налился силой. — Если я их оставлю, ничем не лучше я тех, кто нам приказы отдает. Кто из меня сделал...что ты видишь...
Она подалась вперед, уткнувшись лицом в обтянутое мятой рубашкой плечо. Заговорила — хрипло и глухо.
-Там темно было, знаешь? Всегда темно. Барокамера. Воды черные. Кормят через капельницу. Ни звук, ни образ никакой не пробьется, запах не пролезет...ни дня, ни ночи, и не выйти, пальцем не шевельнуть. А они тебя переписывают. Перешивают сызнова, нерв за нервом, как им вздумается. Режут и сращивают. Контакты для системы маскировочной поставить же надо. Эти суки авроровские не зря свой хлеб жуют — так лихо перештопают, что и разницы не уловишь, носи до гроба. А потом опять в воду. Ни дня, ни ночи... — Анна вновь вздрогнула. — Там темно было, знаешь? Потом, когда санитары приходили...ты ведь им что мяса кусок. Мясо не кричит. Да и больно ему не бывает...
