Наконец, он начинает говорить. Наконец, он, бережно взяв ее руки в свои, отдает свой очередной приказ, замаскированный под просьбу.
-Франка, я знаю, что ты устала, — Леопольд говорит тихо, не повышая голоса ни на секунду. — Я не буду на тебя злиться, если ты не сможешь сегодня показать мне то, о чем я прошу, но я не могу не просить...времени у нас осталось мало, очень мало. Я приготовился к сеансу. Ты должна будешь не просто увидеть. Ты должна будешь показать мне...сможешь?
-Что я должна увидеть? Что...я должна...искать?
-Октябрь этого года, — твердо говорит он, сильнее сжимая ее слабые ручонки. — Лондон. Часовая Башня. Коронация и сопутствующие торжества. Покажи мне, Франка. Покажи мне, что будет, если мы не вмешаемся. Покажи мне, прошу тебя...
-Я...я попробую... — голос ее еле слышен.
Он знает, что шансы предельно малы — в конце концов, он не маг. Он знает, что даже несколько дней подготовки и тщательно подобранные для сеанса амулеты из числа украденных еще его предками. Шансы малы и скорее всего, он ничего не сможет получить от контакта с оракулом, разве что почувствует то же, что она, окунется в то же безумие, что она...очень маловероятно, что ее дар на какие-то мгновения станет открыт и для него, что она сможет поделиться не своими туманными толкованиями увиденного, а именно самим зрелищем...
Но он ждет — и он настроен ждать до конца. Он настроен рискнуть. Он закрывает глаза и пытается очиститься от всех лишних мыслей. Он до боли сжимает ее руки...
Белое безмолвие. Далекий крик, бесконечно далекий, безнадежно отчаянный. Сложно представить агонию, стоящую за этим воплем.
Утренний туман, укрывающий старую мостовую. Человек в залатанном пальто с поднятым воротником — идет сгорбившись, сложив руки за спиной, напевает себе под нос детский мотивчик.
Женские руки с канцелярским ножом, раскрытый конверт, брошенный на дорогой, отделанный золотом, стол.
Лавина аплодисментов, тьмы и тьмы стучащих друг о друга ладоней. Свечи в огромных люстрах слепят глаза своими невыносимо яркими огоньками.
Дорогие костюмы и часы на цепочках, стучащие по полу трости и звенящие друг о друга бокалы, что сшибаются будто в поединке.
Красное. Что-то красное — там, далеко...
Что-то, на что больно даже смотреть, что-то неуловимое, что-то страшное...
Топот ног, высокие бокалы на сверкающих подносах. Звон часов и звуки вальса.
Лица лордов Башни, лица магов, что держатся за власть мертвой хваткой. Каждый из них есть живое воплощение ужаса и мощи — для тех, кто знает, на кого смотрит...
Что-то красное. Оно движется. Оно приближается, продолжая ускользать от взора, продолжая оставаться неузнанным и неуловимым...
Карнавальные маски — десятки, сотни масок. Маски на лицах, маски на полу, маски, взлетающие в воздух под радостные крики...
Она здесь.
Строгое, холодное лицо, что выделяется из всех прочих. Лицо, в глаза которому взглянуть сможет далеко не каждый, лицо прекрасное и в то же время пугающее до дрожи. Пышный багряный бант, платье, за которое, наверное, можно купить дворец-другой...
Она здесь.
Она не просто облечена великой властью, она есть Власть. Собравшиеся здесь являют собой цвет магического сообщества, все его великолепие. И все они здесь ради нее одной, все они видят ее впервые, ведь она, наконец, достигла идеала...
Она здесь.
Нет, она уже есть идеал. Образец. Недосягаемый символ, на пути к величию которого сломают свои судьбы сотни и сотни самонадеянных глупцов...
Она здесь.
Их новая Королева.
Он тоже здесь.
Лица лордов. На них удивление, на них злоба, на них боль.
Лица искаженные криками. Лица побелевшие от ужаса. Лица, уже застывшие в смертном покое.
Тяжелая ритмичная поступь гостя, с головой закутанного в алый саван. Белая маска, точно воспроизводящая застывшие черты мертвеца. Воздетые к потолку руки, с которых все капает и капает кровь...
Красная Смерть продолжает свое безмолвное шествие — а вокруг падают на пол великие маги, корчатся и визжат в непредставимой агонии все те, кто еще несколько минут назад являл собой могущество во плоти.
Оседают на пол тела, кричат гости с посеревшими от ужаса лицами. Ломятся в тяжелые двери обреченные на смерть...
-Кто ты? — прекрасное лицо искажено криком.
-Я лишь зеркало, моя королева. И вам пришла пора в него заглянуть.
От звука произносимых заклятий дрожат стены и трескается потолок, но не только — кажется, сама реальность дает трещину...
-Умри!
-Я лишь зеркало, моя королева. Со мной бесполезна вся ваша сила.
Окровавленные руки, сжимающие тонкое горло. Отрывающее тело от пола. Кровь на платье, кровь на лице, кровь на белой маске мертвеца...
-Кто...ты...
-Я — потеря.
Сколько он точно был без сознания, Леопольд сказать не мог — часов сейчас при нем не было. Встав с пола — голова раскалывалась, словно в ее заливали расплавленный свинец — он первым делом помог подняться уже пришедшему в себя оракулу. Франку била дрожь, такая сильная, что поначалу он принял это за настоящий припадок.
-Покажи, — прошептал он губами, с которых слетела дыхательная маска. — Покажи мне, Франка. Что было дальше?
-Ничего, — внезапно совершенно четко ответила та. — Будущего, на которое можно взглянуть, дальше уже нет.
6. Операция "Русалочка".
Услышу плеск в камышах,
Увижу чьи-то следы...
Не дотяну до воды,
Не дотяну до воды...
(Ночные Снайперы — Пароходы)
1984 год. Кронштадт.
Ночь выдалась холодной до омерзения. Ледяной ветер выворачивал карманы, сдувал шляпы и трепал уставшие от таких вот издевательств ветви деревьев. Ветер был зол, вне всяких сомнений, но еле переставляющий ноги по темной улочке капитан второго ранга Борзенков, был еще злее. Последние несколько дней (и ночей, конечно же) его тусклой, обшарпанной как металл родной подлодки, жизни, проходили, увы и ах, по одной и той же схеме. Вечер начинался в ресторане — да-да, вот в этом самом, чьи двери сейчас плюются людьми в обе стороны — там же он и перетекал стремительно в глухую ночь: в первой половине было сплошь вино, во второй, если его было не так уж и "сплошь", появлялась уже и женщина, появлялась уже и очередная чужая квартира, откуда он выбирался часов в шесть утра, заползая в ближайший трамвай и теряя там сознание под грохот и лязг, а в середине дня удивленно изучая оставленные на его лице трамвайным стеклом же синяки.
Сегодняшняя ночь, впрочем, из привычного уже графика выбилась, сделав это весьма гадко — в эту самую ночь бывший злее ветра капитан второго ранга Борзенков проводил уже второй час не в ресторане, а в мучительно нудных и беспросветных поисках своего несчастного кошелька, который, очевидно, вылетел где-то по пути. Людей на узкой улочке, куда он вырулил сейчас — именно досюда дотащил его старенький, попыхивающий дымом автобус — не наблюдалось, не наблюдалось их и когда он только здесь оказался, значит, если ему сильно повезет...
Он услышал это, когда завернул в какую-то тусклую подворотенку. Этот...звук был выше его понимания, никогда прежде он не слышал ничего подобного, хотя, казалось бы, каких только голосов не успел наслушаться за свою жизнь. Это было лучше — лучше, чище, прекрасней всего, что он слышал. Восхитительный сплав текущего неведомо откуда прекрасного голоса и небесной музыки, сладкой, вязкой, манящей...
Капитан второго ранга Борзенков забыл о потерянном кошельке, о ресторане, об очередной женщине на очередную ночь. Забыл обо всем, кроме этого чудесного голоса, который продолжал что-то вливать в его недостойный такого ангельского пения разум... о чем-то просить, что-то приказывать...
Он знал, что нужно делать, знал четко и ясно, словно эта истина была с ним с самого рождения. Не помня себя от восторга и желания побыстрее увидеть, наконец, источник чудесного звука, Борзенков кинулся в подворотню, и, мигом проскочив ее, выбежал в пустой серый двор. Звук притягивал огромным магнитом, звук безошибочно задавал направление — и Борзенков бежал на него со всех ног, в два прыжка преодолев небольшую лесенку у дверей парадной и влетев в дом, в холодную тьму, где...
Где он, наконец, понял вопрос, что задавался ему уже бесчисленное множество раз, что тек ему в уши снова и снова. Вопрос был прост, а следом за ответом лежало немыслимое блаженство, надо было лишь его дать, дать быстрее — что может быть проще и приятнее? Чудесный голос спрашивал, где вещь, что они только что привезли в страну, где эта чертова деталь, с трудом уместившаяся даже внутри исполинской атомной подлодки...конечно же, он может, конечно же, он скажет, конечно же, он...
Что, в конце концов, в этом плохого?
Борзенков говорил, захлебываясь словами и слюной, стремясь угодить голосу, выкладывал все, что знал с такой скоростью, с какой не говорил никогда, пытался вспомнить каждую подробность, каждую мелочь, что может быть важна для голоса — для этого всемогущего голоса....
Голос дал ему понять, что нужно подойти ближе — ответ был дан и его ждет обещанная награда. Вне себя от радости, Борзенков рванулся вперед, во тьму, почти что радостно крича...
Ангельское пение оборвалось так же резко, как и началось, зато Борзенков, наконец, смог увидеть его источник — пусть лишь частично, но ему и части этой хватило, чтобы сладкая одурь спала с такой скоростью, словно его окатили ледяной водой. Вглядевшись в два голубовато-зеленых глаза с вертикальными зрачками, в раскрывающуюся пасть с двумя рядами бритвенно-острых зубов — верхний ряд основательно выпирал наружу — это все вместе составляло заросшую какой-то сухой противной коркой морду — он не успел даже испугаться, лицо его вытянулось, но не от ужаса, а словно от какой-то вселенской обиды.
Когда спустя три с половиной часа тело было обнаружено, обида на лице все еще ясно читалась — пусть даже от него и осталась лишь половинка...
Месяцем раньше.
Серое небо словно крышка гроба, готовая вот-вот захлопнуться, опуститься навсегда. Ветер — о, этот ветер — он воет с такой силой, что разговаривать можно лишь криком — у него давно уже охрипло все горло от этих самых воплей. Где-то внизу — если, конечно, предположить, что там, за крутым обрывом, там, дальше черной бездонной пропасти, действительно что-то есть — шумит бурная река. Катится она, изгибаясь, все дальше и дальше, к самому водопаду, чтобы рвануть оттуда вниз бешеным пенящимися потоком, разбиться тысячами тысяч брызг о холодные равнодушные камни...
Стоя здесь, на краю, он — лейтенант Алеев — нет, уже контролер Алеев — чувствует, как разбухает внутри страх, как покрывается лицо и руки предательским липким потом, как работают в ушах кузнечные молоты, бьющие по каким-то незримым наковальням со всей своей силы. Вопреки расхожему выражению, из бездны на него ничего не глядит, кроме, разве что, неминуемой смерти...
-Хорошая сегодня погодка, а? — этот смех вернул его в реальность, возвращаться куда он так не хотел, так не спешил. — Ну что, лейтенант, побежали?
Над зияющей бездной натянут тонкий провод — такой тонкий, что по нему даже мышь не пробежит. Безжалостный ветер мотает его из стороны в сторону, только что не вырывая из вбитых в землю крюков...
-От обрыва до обрыва, — его хлопают по плечу, заставляя обернуться. — Ты как, глазки-то замотаешь?
Неудачник веселится вовсю, сейчас он кажется ему еще более безумным, чем прежде. Звенят повязанные на тонкую шею цепочки, дергаются веревочки. Развевается на ветру его дикая шевелюра с синими клочьями. Пляшут в глазах искры такой чистой, такой детской радости, что становится не по себе даже больше, чем от вида пропасти.
-Впервые на арене — великий и ужасный контролер Алеев! — резкий толчок в спину — прямо к краю пропасти. — И начнем мы, как и полагается, со смертельного номера! Смертельного номера, который отучит нашего контролера бояться смерти! — следующие слова он почти шепчет ему на ухо. — Нет-нет, лейтенант. Бояться не надо. Ты сегодня с ней подружишься.
Где-то внизу бурлит река. Интересно, куда она унесет его кости? Как далеко? Найдет ли их кто-нибудь потом? Нет — будет ли искать, что точнее?
Закончив застегивать на ногах тяжеленные кандалы, Четвертый ловко встает на руки — и, удерживаясь всего на одной, повязывает себе на глаза полоску из темной ткани. Невозмутимо шагает к краю.
-Все очень просто, лейтенант — бежим с одной скоростью. Моей, — ухмыляется Неудачник. — Отстанешь — косточки твои птички доклюют. Ну что, готов?
-А к этому можно быть готовым? — мрачно говорит он, шагая к самому краю.
-Можно, да не нужно! Выкинь все из головы, лейтенант, выкинь прочь, тогда легче будет. Тебе не нужно примеряться, тебе не нужно думать, куда ступить. Чем больше будешь это делать, тем скорее сыграешь нам ласточку. Очень, я бы сказал, неудачную ласточку-то...
Еще шажок. Внутри все отчаянно протестует против этого...этого безумия — человек к такому не готов, человек так не может, человек...
-Оставь в голове только ветер, лейтенант. Поверь моему опыту — если у тебя скопилось слишком много мыслей, просто беги — беги, пока все к чертям не вылетят!
Неудачник в один прыжок становится на провод. Руками.
Где-то там, внизу...
-Представление начинается! — хохочет Четвертый, и, перебирая руками, бежит вперед по тонкому проводу, заставляя сомневаться в том, что это все еще не какой-то сон — сон, который никак не желает заканчиваться...
Страх сжимает его в своих тяжелых объятьях. Вертолет сюда не придет. А проход за собой Неудачник подорвал — нет пути назад, есть только...
Есть только провод. Провод и бездна.
А вот времени нет, нет совсем — ждать его никто не собирается — а выйти из поля значит умереть...
Сердце вот-вот, наверное, выпрыгнет через глотку вместе с желудком. Умирать не хочется, не хочется отчаянно, но рядом с этим воплощением хаоса все наоборот: желаешь умереть — стой себе на месте, желаешь жить — беги через пропасть по этому тонкому...
Шаг на провод. Шаг над бездной.
Его не будут ждать.
Все внутри протестует, когда он закрывает глаза — но так действительно легче, видит Бог, легче. Все внутри сходит с ума — мир вокруг-то уже давно сошел — когда он бежит вперед, не размыкая век, бежит, крича что-то своим охрипшим голосом, пытаясь через крик вытолкнуть наружу и весь скопившийся в нем страх...
Вокруг не провод, вокруг широкая и безопасная дорога — иначе и быть не может, иначе бы он уже давно свалился и...
Вокруг не провод. Вокруг не провод.
Да, давай. Повторяй это почаще...
