Робин Барр, запечатывающий охотник Башни, пытается сотворить чары, но не может, пытается воззвать к силе, что бежит по его Цепям, но натыкается лишь на боль — дикую, обжигающую, нестерпимую. Боль проникает в каждую клеточку, пускает огонь по каждому нерву — задыхаясь и с ужасом смотря на собственные скрюченные судорогой пальцы, Барр судорожно хватает ртом воздух. Цепи словно рвутся от натуги, не в силах выпустить скопленную для смертельного удара мощь — и изливают все внутрь самого мага, заставляя того буквально кипеть заживо.
Кевин Маклахлан делает шаг вперед. С ладоней экзекутора срываются три Ключа — меньше секунды уходит на бросок, и еще меньшее время клинкам нужно, чтобы достичь своей цели. Точность, как и всегда, почти абсолютна — два по ногам, чуть выше колен, один — в живот.
Теоретически несмертельно — если рядом найдется кто-то, способный исцелить.
Каждый клинок входит в тело цели почти по рукоять.
Цель стоит неподвижно, даже не меняясь в лице.
-Черные Ключи, — монотонно произносит цель. — "Отмыкают" тех, кого коснутся, возвращая даже Апостолов под законы природы. Очень грозное оружие. Вот только...
Маклахлан готов сорваться с места, готов наброситься на цель и свернуть ей шею как куренку — сделать это не составит никакого труда. Он может сделать это, он должен сделать это, но почему-то не может шевельнуть и пальцем — может лишь смотреть в то, что у цели вместо глаз.
-...вот только это всего лишь пучок праны, которому ваша воля придала форму, форму оружия. Иллюзия, — почти грустно произносит цель, поднимая свой пистолет. — А это — реальность.
Два выстрела почти сливаются воедино. Получивший пулю в переносицу маг валится под ноги одуревшему от ужаса Гридги. Рыцарь умирает мгновением позже — его крик обрывает вторая пуля.
Кевин Маклахлан смотрел в бездну. В глазах — или на месте глаз — их цели было нечто, чего он, при всем своем опыте, никак не мог описать. И он сомневался, что человеческое существо вообще было на то способно. Нечто...нет, скорее ничто.
Человек в стареньком пальто спокойно перезарядил свое оружие, не закрывая своих ужасных глаз. Спокойно прицелился.
Маклахлан не был бы палачом, если бы не справился с этим. Титаническим усилием воли заставив себя отвести взгляд — еще миг и он без сомнения отдал бы этому свою душу — отец Кевин рванулся вперед, к цели.
Первый выстрел лишь оцарапал его щеку, вторая пуля зарылась в плечо. Он нашел бы свою цель и не открывая глаз, нашел бы и избавил мир от этого, но взорвавшаяся в ногах боль сбила палача с курса. Даже сейчас, заваливаясь вперед, он не оставлял попыток достать цель — пока еще один выстрел не разбил кисть руки, судорожно вцепившуюся в край старого пальто.
Оседая на пол, Маклахлан открыл глаза. Одинокий гомункул в неизменном черном костюме, что только что разорвал ему обе ноги своей короткой очередью, подскочил, весь подобравшись, весь изготовившись к стрельбе.
-Отставить, — голос цели был все таким же — чуть грустным, чуть усталым.
Он еще мог сделать многое. Он еще мог закончить дело. Он еще...
В его глаза вновь вонзился тяжелый взгляд — а затем на месте глаз цели вновь открылась голодная бездна.
-Кто подобен зверю сему? — Маклахлан удивился, узнав свой собственный голос, удивился, поняв, что эти слова срываются с его собственных губ. — И кто может сразиться с ним?
Бездна не ответила. Лишь молча пожрала его и все вокруг.
Интерлюдия 11. Нарушенный покой
Мастерская Матиаса Кетильхесса, несомненно, представляла собой произведение искусства — но оценить его творение по достоинству смог бы лишь иной маг. В чертогах зеркальных дел мастера не было никаких источников света, привычных человеческому глазу, лишь рождавшееся где-то под высокими потолками северное сияние — во всяком случае, выглядело это очень похоже. Помещенные в зеркальное пространство залы были искажены и изменены согласно предпочтениям своего хозяина — здесь было холодно и пустынно, здесь было до боли светло, и, казалось, каждая из этих комнат простирается на многие и многие километры, каждый коридор растягивается и запутывается в узел, помогая другим образовать причудливый безумный лабиринт. Здесь было не место веселью — бал правили удушливый порядок и холодная строгость. Сотворенный Матиасом свет горел правильно и ровно, и хозяин всегда мог с точностью до секунды сказать, когда он усилится или наоборот ослабнет. Минуя одно идеально правильно выстроенное помещение за другим, маг скользил по гладкому зеркальному полу, на котором не оставлял и мельчайшего следа. Равно как и в самом зеркале, в зеркалах, из которых здесь было выстроено все — ни одно из них не могло или не смело являть отражение Матиаса.
Смотреть, впрочем, там было особо не на что — даже в молодости маг не выглядел особо привлекательно, что уж говорить про нынешние времена. Закутанный в темно-зеленый бархатный плащ, больше похожий на какое-то потрепанное полотнище, он имел костлявое лицо с острым подбородком и носом, похожим на птичий клюв. Темные глаза, заросшие бровями, редкие седые волосы, примятые темной шляпой, успевшей выйти из моды примерно тогда же, когда и его костюм — то есть несколько веков назад. Впрочем, здесь время не значило почти ничего, здесь он мог существовать практически вечно, если, конечно, готов был смириться со своей прекрасной тюрьмой и не желать, никогда не желать большего. Бесчисленные узники зеркальной галереи питали этот мир и его самого, по крупицам растворяясь в нем с годами, но это было не так уж и страшно — семья всегда, всегда могла найти новых. Всегда могла принести зеркальному божеству новые жертвы.
Да, здесь он был богом, и именно потому не испытывал никакого желания покидать пределы своих владений. Мир, что существовал снаружи, ему не подчинялся, вдобавок к тому меняясь слишком быстро, чтобы Матиас мог за ним поспеть. Там, снаружи, рушились казавшиеся незыблемыми государства и поднимались из пепла новые, там появились лекарства от болезней, бывших в его время смертельными, появились бомбы, способные стирать города в пыль и машины, предназначения которых Матиас не понимал вовсе. Там, снаружи, царил всеобъемлющий хаос. Там, снаружи, ему совершенно точно было не место.
Маг все еще помнил славные времена в Париже, городе, где семья родилась, пустила корни и откуда пришлось их вырывать — только чтобы появился шанс выжить. Маг все еще помнил былое величие рода, которое загубил на корню его предок — этот спятивший недоумок, чья вина, конечно, была вовсе не в том, что он своими руками погубил сотни и сотни человек — все было бы хорошо, если бы он делал это хотя бы чуточку аккуратнее. Если бы он хотя бы малость заботился о том, чтобы хранить тайну. Возможно, тогда семье и не пришлось бы бежать через добрую половину Европы так, словно их ноги объяло пламя. Возможно, тогда она бы не сменила фамилию и не затерялась в этой норвежской глуши. Возможно, тогда бы она не выродилась в тот ходячий позор, который представляли собой его потомки, ни один из которых не имел и мельчайшего шанса хотя бы краешком ухватить величайшую тайну, увидеть проблеск того, к чему стремятся они все. Того, что зовется Истоком.
Матиас Кетильхесс дал себе клятву еще в молодости — и она вела его все эти годы, она не дала ему сломаться под грузом невзгод и лишений, она повелела ему продолжить род, чье единственное предназначение было служить ему. Тому, у кого был шанс. Тому, кто потратит столько времени, сколько нужно, но исполнит старое обещание. Кто достигнет единственной в мире цели, к которой стоит стремиться. Лишний век или два на этом пути никакой роли решительно не играют...
Прошествовав через два прекрасных зеркальных зала, отведенных под библиотеку — ей тоже время от времени приносили жертвы его потомки, когда появлялось нечто, достойное внимания мага — Матиас спустился по прозрачным ступеням к тому, что больше всего напоминало замерзшее озеро, треснувшее на тысячу идеально правильных кусков. Точно в центре возвышался стеклянный трон — приблизившись к тому и коснувшись холодных подлокотников, Матиас почувствовал, как и всегда, болезненное возбуждение. Власть, которой он был наделен в своем мире, опьяняла, кружила голову, и от нее никогда нельзя было утомиться. Почти беззвучно вздохнув, маг опустился на свое законное место, закрывая глаза. Зеркальное озеро под его ногами пришло в движение, потекло, забурлило — осколки примыкали друг к дружке, не оставляя и мельчайшей трещинки, и вскоре образовали, как и должно было, идеально ровную отражающую поверхность. Все было готово для новой работы.
Матиас Кетильхесс...нет, Матиас Карон — такое имя носил их род на прежних землях — знал о зеркалах все. В его богатейшей коллекции можно было найти древние образцы из олова, золота и платины, творения монахов-францисканцев, венецианских и голландских мастеров. Дом Карон творил с зеркалами вещи, недоступные, наверное, никому из ныне живущих, и находил клиентов во все века, с одинаковой точностью исполняя заказы что королевы Марии Медичи, что русского Тайного Синода. Если бы не это позорное бегство, если бы не один безумец, что вынудил их уйти...раз за разом Матиас думал о том, каких высот они смогли бы достичь, останься на родной земле невзирая на пошатнувшуюся репутацию.
Сливаясь со своим троном, Матиас чувствовал нечто сродни жалости — жалости к тем, кому не дано было испытать ничего подобного. Не дано узнать, каково это — чувствовать, как целый мир становится продолжением твоего разума и твоего тела, четко реагируя на малейшую мысль. Когда-нибудь, когда его работа будет, наконец, закончена, он, Матиас Карон, заглянет в это зеркало, увидев там все, что было и все, что будет, когда-нибудь он станет всем, а все станет им. Когда-нибудь...а пока что можно заняться очередной мелкой работенкой.
Контейнер с осколком уже был доставлен на эту сторону и ожидал только того, когда маг займет свое место, когда прикажет своему маленькому миру ожить. Потянувшись одной только мыслью к нужному залу, маг оказался в нем, не сдвинувшись на деле ни на дюйм — зеркальный мир исполнял все приказы, освобождая его хозяина от необходимости работать, что называется, вручную.
В качестве рабочего места было выбрано массивное зеркало из бронзы — работа древних мастеров превосходила многие современные образцы наголову. Кратчайший мысленный образ мага заставил проступить на его начищенной до блеска поверхности сложную сеть из причудливых фигур, что кружились и переплетались меж собой, образуя не какой-то жалкий магический круг, но целую систему. Сила, зародившаяся в Цепях, соединилась с волей мага в единое целое и потекла сквозь зеркальный мир, напитывая эту систему, пробуждая ее окончательно.
Матиас Карон делал подобное, наверное, тысячу раз. Ему потребуется не больше пары минут — и он будет знать об этом осколке все. Будет знать, достойно ли зеркало, из которого он вышел, стать когда-нибудь частью его огромной коллекции, или же представляет собой очередную жалкую поделку современных ремесленников, смеющих звать себя магами.
Последний импульс. Контейнер треснул пополам, выпуская содержащийся в нем осколок на волю. Позволяя ему коснуться бронзового зеркала, а магу через него слиться с объектом, заглянуть в самую его суть.
Минуло меньше секунды, а Матиас Карон уже понял, уже почувствовал всем зеркальным миром, что был частью его самого. Что-то не так. Совсем не так.
Что за дьявольщина...
Но Матиасу Карону было уже поздно думать и о Боге, и о дьяволе.
Последний раз маг испытывал боль столь давно, что уже начисто забыл о том, что она собой представляет. Теперь же боль пришла — ослепительная, всеобъемлющая, хлынувшая в его тело бурным потоком, заставляя содрогнуться зеркальные чертоги. Боль ощущало тело, боль была сильнее всего там, где оно отличалось от человеческого, но истина была куда страшней. Огненным потоком скользя по каждой его Цепи, боль пыталась проникнуть через них намного глубже. Пройти на ту сторону, где были спрятаны истинные корни. Забраться в самую его душу.
Сталкиваться с чем-то подобным Матиасу никогда прежде не доводилось. Маг, в своей силе давно вышедший за большинство разумных категорий, оказался пред этой песчинкой слабее ребенка. Оказался глух, слеп и почти начисто парализован. Каждая отчаянная попытка стряхнуть забирающийся в него все глубже могильный холод приводила к новой вспышке боли, сила копилась в Цепях, но не могла найти выхода, каждый канал был закупорен намертво — чем-то слишком ужасным даже для такого чудовища, как Матиас...
И тем не менее, разбуженная магом на мгновение раньше система вдруг дала о себе знать. И в объятый ужасом разум Матиаса хлынули, одно за другим, видения, в своей кошмарности не имевшие равных.
Казалось, выдержать вид этого вовсе невозможно, потому что это не являлось ни тьмой, ни светом — это было лишь ничем. Каждый взгляд туда был невыносим, каждый взгляд заставлял мага считать, что он разом ослеп, это было хуже самой мертвой из пустошей и самого чернейшего мрака, потому что и то, и другое хотя бы подразумевало наличие чего-то, кроме себя. Хоть какой-то надежды.
Картина сменилась, но лучше отнюдь не стала — теперь Матиас видел десятки, сотни, тысячи человеческих фигурок, копошащихся где-то далеко-далеко от него, словно муравьи. Ничто тянулось пред ними сколько хватало глаз, приближалось — медленно, но неумолимо. Картина сменилась вновь и Матиас увидел лица, скорченные страшной судорогой, увидел полные боли глаза, из которых бесконечно рвались наружу потоки слез, увидел растянутые в ужасных гримасах рты...кто-то, казалось, хохотал во все горло, кто-то надрывно вопил от страха — но ни один из них на деле не издавал ни единого звука. Срываясь со своих мест, люди вприпрыжку неслись к своей смерти, скатываясь, ныряя, прыгая туда — и исчезая безвозвратно.
Картины сменялись все быстрее и быстрее. Теперь на ничто было чуть легче смотреть, ведь оно теперь было конечно, было заточено в высокое, больше человеческого роста, зеркало в тусклой, сияющей мертвенным светом серебряной раме.
Ядом победишь яд.
Последний отзвук слов, выгравированных на раме, еще не утих в разуме мага, а Матиас уже нашел страшный ответ на все свои вопросы. Матиас уже пробудил в памяти легенду, что страшились передавать даже шепотом, легенду, которую знали единицы, чья воля была достаточно сильна, чтобы выдержать это знание. Многие, узрев лишь слабый отблеск тех мук, о которых в ней говорилось, сходили с ума, другие жестоко и внезапно обрывали свою жизнь.
Кусочек этой легенды уже давно ходил среди людского рода, который даже не подозревал о том, сколь страшной тайны им дозволили коснуться. В своем бесконечном невежестве они называли этот клочок истины сказкой. Сколь же горька, сколь же ядовита эта ирония...
Семя засеяно.
Безумная карусель образов крутилась все быстрее и быстрее, не давая Матиасу ни секунды на то, чтобы перевести дух.
