В который раз убедившись, что оружие на месте, он нырнул в сырой подъезд. Прошел, постепенно замедляя шаг, мимо пустынной детской площадки — красная краска на качелях давно облупилась и слезает, словно старая кожа. Из канализационного люка бил пар, сверху все еще что-то сыпалось. Замазанные инеем окна слепо смотрели ему вслед — сделав еще несколько шагов, Юрий совсем остановился.
Что-то было не так. Нет, даже хуже.
Он умел замечать слежку, но никакого хвоста тут не было и в помине. Из окон в него не целился — единственный обнаруженный силуэт за стеклом принадлежал какому-то сонному мужчине, возившемуся с бритвой. Чисто и на крышах — последние несколько минут он был до того сосредоточен, что заметил бы малейшее шевеление. Обернувшись, Лин уставился на черный провал подъезда — ветер, провыв что-то на своем тоскливом языке, вновь сбил с его лица шарфы.
Чисто. Чисто и спокойно. Почему же тогда ноги так и норовят броситься в бег? Почему по черепу изнутри бьет, не жалея сил, целая армия бешеных молоточков? Почему в груди все сдавило так, что сложно сделать вдох, не свалившись?
Ну конечно же — по нужному адресу его ждет маг. А маг, даже ютясь в самой крохотной из квартир, не может не озаботиться ее защитой. Простенькое замкнутое поле, чтобы отгонять чужаков или что-то в этом духе — а у него просто несколько иная реакция. Такое случается. Такое уже бывало. Испытывая нечто подобное стыду — как он только мог не сообразить раньше? — Лин приблизился к дверям, протянул руку...
Раньше она была другого цвета.
Очередной укол — нет, уже, скорее, удар. Удар, от которого поневоле зашатаешься.
Если ты не откроешь ее, Анна умрет, если ты откроешь ее, Анна умрет, нет, если ты не откроешь ее, Анна умрет, если ты откроешь...
Открой ее три раза и она будет в порядке, все будет в порядке, с ней все будет в порядке, открой ее три раза с закрытыми глазами и шесть раз с открытыми...
Все будет в порядке, в порядке, в порядке...
С силой рванув дверь на себя, Юрий перемахнул через влажный и грязный порог, окунаясь в прохладу и тьму лестничной клетки. Пальцы, коснувшись пистолетной рукояти, словно зачерпнули там пару ведер покоя, расплескав их тут же по всему остальному телу.
Его здесь никогда не было. Не было и быть не могло.
В одиннадцатой квартире его ждет маг. Маг, окутавший здание каким-нибудь полем — а то, в свою очередь, играет жестокие шутки с его искалеченным разумом...
Его здесь никогда не было. Оставив позади первый этаж, Юрий облегченно вздохнул. Никаких больше шуток. Ничего знакомого — ложно знакомого — в поле зрения.
Второй этаж. Обшарпанное окно, укрытое ржавой решеткой, уродливые наросты почтовых ящиков на стенах...
Номер так и не сделали.
Вниз по позвоночнику словно спустилось нечто холодное и мерзкое. Чувствуя, что реальность, кажется, начинает рассыпаться, разъезжаться по швам, Юрий сделал — не без усилий — маленький шажок вперед, к ящику. Стащив перчатку, коснулся цифры "1" — на месте ее давным-давно отвалившейся сестры-близнеца все еще оставался карандашный рисунок.
Рисунок, сделанный им в каком-то старом, давно забытом сне...
У Лина затряслись руки. Последние жалкие клочки спокойствия сползали, осыпаясь, словно шелуха. На миг забывшись, он обнаружил себя уже наверху, невесть как прошагавшим еще этаж. А на том этаже, где он сейчас остановился...
Если ты не дотронешься до звонка двумя пальцами...
Старый, давно забытые слова. Старый, давно забытый ритуал.
Старая дверь, обитая кожей.
Сон. Просто сон. Сейчас я...
Это было сильнее его — всегда сильнее.
Важное задание.
На негнущихся ногах добравшись до двери, Юрий вдавил столь знакомую белую кнопку.
Только ты можешь с этим справиться.
Лишь сейчас, когда по ушам ударила, заставив вздрогнуть, забытая, потерянная, похороненная глубоко-глубоко мелодия, он, наконец, понял, о чем на самом деле говорил тогда лейтенант.
И тут же пожалел о том, что обрел это знание.
Если ты не дотронешься...
Шаги по ту сторону — тихие, несмелые. Нужно было бежать — бежать как можно дальше от всего этого — но Юрий не мог сделать и шага, мог лишь снова и снова опускать пальцы на кнопку, с каждым новым перезвоном ощущая все больший страх.
Дверь распахнулась.
-Вы...
Слабый, едва слышный голос. Стойкий запах валерьянки. Потертая шаль на плечах и неочищенный апельсин в руке — небольшой, с помятым бочком...
Юрию показалось, что внутри у него что-то лопнуло — что-то острое и очень-очень холодное. И вырвалось наружу, скользнув по лицу парой влажных капель.
Пальцы медленно разжались. Апельсин с помятым бочком ударился об пол, и, смешно подпрыгивая, покатился прочь.
Взгляд Юрия замер, окончательно стекленея. Силы оставили его, как оставила на время и болезнь — в эти мгновения, растянутые его восприятием до величин совершенно нереальных, Лин мог лишь стоять и смотреть в глаза той, что зачем-то родила его...
Дом наотрез отказывался выглядеть обитаемым, словно считая, что соседи — выглядывающие из-за высоких заборов кирпичные уродцы, сами донельзя запущенные — ему бы этого никогда не простили. Обитаемым, если на то пошло, не казался и весь этот крохотный поселок — двадцать, может, тридцать километров не самого приятного пути от Ленинграда...
Стылая электричка, трясущаяся так, словно вот-вот должна была развалиться по винтикам, с большой неохотой протащилась сквозь утреннюю пургу, замерев в какой-то момент у засыпанной снегом платформы. Убогого вида станцию — пара обветшалых домиков с забитыми на зиму окнами и давно облупившейся краской на стенах — давно и накрепко сморило сном: встречающие здесь отсутствовали как класс, а из поезда в метель выскочили, потрясая сумками, лишь двое.
Если, конечно, считать только тех, кто был доступен человеческому глазу.
Маскировочный комплект новой модели — на него Анну заставили перебраться еще летом — тепло хранил более чем отвратительно: еще только спускаясь по обледенелой лестнице, любой контакт с которой был сопряжен с немалым риском свернуть себе шею или проверить на прочность какую-нибудь из костей, она успела проклясть умников с Первой Площадки всеми возможными способами. Старое доброе правило — не чини, пока не сломано — в их головы точно никогда не забредало, и ладно бы только холод — но как, например, можно было простить "Авроре" ширнесский позор? Времени минуло, как могло показаться, уже более чем достаточно, чтобы любая злость успела поутихнуть хотя бы отчасти, но вспоминая, как ловко вывел ее из строя тот чех в дурацком шарфике, Крестова каждый раз едва ли не скрипела зубами от злости. А теперь еще и эта расчудесная погодка...была куском мяса в пакете, будет теперь, похоже, полуфабрикатом, по первому сорту мороженым...
Пустая, заваленная снегом дорога, чуть припорошенные белым язвы свалок и пустырей. Одинокая автобусная остановка, торчащая, словно осколок давно сгнившего зуба, посреди исполинских сугробов — и, чуть левее — притаившаяся за деревьями узкая улочка, ползущая в гору. По левую руку небольшое болотце, по правую — чья-то ржавая, в дырах, ограда. Взобравшись, наконец, на уродливый земляной нарост, из которого то тут, то там торчали одинаково мертвые с виду дома, улочка срывалась вниз — конец ее напрочь терялся за еловым частоколом...
Обитаемым дом не выглядел вовсе. Но именно здесь — если, конечно, лейтенант ничего не напутал — ее должны были встретить. Почти по колено проваливаясь в снег и искренне надеясь, что еще не до конца отморозила ноги, Анна от всей души желала сейчас зарыть в этом же снегу того кретина, что отвечал за доработку ее самого близкого друга.
А вместе с ним, пожалуй, и тех, кто спустил через лейтенанта эту дурацкую работу. К отсутствию подробностей она, конечно, уже давно успела привыкнуть, но сейчас руководство превзошло себя на порядок. Ничего, кроме места и времени — даже указания, что именно придется делать с целью. Вряд ли тому, кто скрывается в этой халупе, вынесен смертный приговор — так бы тогда и сказали, "Атропа" словами играть не обучена. С другой стороны, без смертей точно не обойдется — иначе бы ее здесь вовсе не было...
Едва слышно скрипнула перевязанная ржавой проволокой калитка. В который раз оглядевшись по сторонам — нет, никого — Анна скользнула во двор. Пустая собачья будка, полусгнившая лодка, перевернутая кверху дном, огромный стол, накрытый белой скатертью снега, рассыпавшаяся поленница, криво прибитый к высокой сосне скворечник...
Никого. Решительно никого. Не ошиблась ли она, не заплутала ли среди всех этих убогих домишек, брошенных своими хозяевами догнивать в тоске под толщей снега? Нет, ни разу не ошиблась — покосившаяся табличка с номером, приколоченная аккурат над одним из окон, была тому весьма красноречивым подтверждением. Счищенный с крыльца снег и брошенная чуть выше последней ступени обувь, покрытая свежей еще грязью, окончательно разбили и без того не особо-то великую армию сомнений. Так и не поднявшись наверх, Анна двинулась вкруг дома, выискивая наиболее подходящее для ее целей окно.
Внутри было самую малость теплее — но вот разруха никуда деваться не спешила. Голый дощатый пол, высокие стены с ободранными обоями, своим видом наводящими на мысли о кожных болезнях, отсутствие света. В углу крохотной комнатушки — массивная неприбранная кровать. Снова чья-то обувь, полотенце на протянутой под потолком леске, дверца забитого какими-то коробками шкафа, пара чемоданов, сумка, серая шляпа...
Анна замерла, но вовсе не потому, что очередная половица угрожала скрипнуть под ногой. Этот мятое серое нечто, обтянутое истрепанной лентой, остановило ее получше любой пули, вынудив недоверчиво моргнуть раз-другой, протянуть руку и осторожно коснуться давно уже выцветшей ткани. Подняв шляпу со стола, она еще несколько мучительно долгих секунд держала ее пред самыми глазами, прежде чем, едва слышно рассмеявшись, забросить в самый дальний угол.
Мир до боли тесен и полон совпадений. И все же — наверное, виной тому усталость и долгая дорога — она на секунду вспомнила, на секунду позволила себе помыслить, что...
Действительно смешно — смешно и невероятно глупо. Так же глупо, как и вся эта чертова работа, и если бы только она могла заставить за эту глупость рассчитаться, если бы только могла воспользоваться шансом...
Если бы только могла бросить тех, кто остался сейчас на Площадке.
Мысли подобного толка по обыкновению не вели ни к чему, кроме пустой злости — и потому задерживаться на них особого смысла не было. Осторожно приоткрыв дверь — в коридорчике впереди даже не были вкручены лампочки — Анна нырнула во тьму, ловя каждый скрип, каждый шорох...
Да и о запахах забывать не стоило. Едва оставив позади небольшую спаленку, Притворщик ощутила стойкую вонь какой-то химии — та растекалась по всему дому, исходя из-за одной, самой дальней двери.
Запах был слишком сладким. Слишком насыщенным.
Слишком знакомым.
Впервые за много лет Анна почувствовала нечто сродни неуверенности. Будь здесь Юра, он бы, несомненно, предположил, что их отправили на смерть — потому и не сказали ничего конкретного. Мысль была откровенно дурацкой: отпади в одной из "стрел" нужда, ее бы просто-напросто прикончили еще там, на Площадке, и уж точно не отослали бы черт знает куда, позволив вооружиться до зубов. Этот ветхий домишко не был логовом Апостола или даже мастерской мага — так чего ради она теряла здесь время? Почему не взошла на крыльцо, отключив костюм и явив себя миру, почему просто-напросто не постучала в ту чертову дверь? Почему забралась сюда и ходит в каком-то дурном оцепенении по этим стылым комнатам, почему вдыхает этот гадкий воздух, что снова и снова — будто мало было одной шляпы — напоминает ей...
Не без усилий выдавив прочь эту насквозь дурную мысль, Анна рванула тяжелую дверь на себя.
Нужно было убедиться. Нужно было увидеть и выдохнуть с облегчением, вновь оставив далеко позади явившиеся в голову без приглашения острые, как битое стекло, кусочки прошлого.
За дверью было душно и влажно, будто бы в парилке. Даже густой красный свет, заливавший небольшую фотолабораторию, показался Анне каким-то разморенным и вялым. Длинный стол, накрытый грязной скатертью, буквально ломился от разнообразных банок, мензурок и набитых порошками жестяных коробочек, стены от потолка до самого пола покрывали заплаты из фотографий. Стулья в защитной пленке, рваные занавески, перчатки. В стройные ряды разнообразных реактивов — казалось, для тяжелого отравления хватило бы одних только названий — невесть каким образом затесалась выпотрошенная коробка чая и пузатый графин с погруженным в него кипятильником...
Сейчас. Сейчас она проснется. Сейчас, сейчас, еще секунда или две...
Мир до боли тесен и полон совпадений. Эта мысль служила Анне своего рода спасательным кругом, из которого мало-помалу убегал драгоценный воздух.
Мало ли похожих шляп на свете? Пусть даже и с черной ниткой на том же месте, где бесконечно давно — так давно, что сейчас это все казалось сном — ту, другую шляпу прошила пуля?
Пол под ногами был влажным и липким — один из сосудов треснул, позволяя ручейкам проявителя весело бежать прочь, срываясь с края стола и разбиваясь насмерть о холодные, трухлявые доски. Анне начинало казаться, что внизу разлилось настоящее болото — но сделать очередной шаг к стене было труднее, чем в любой трясине.
Мог ли ее связной увлекаться фотографией? Почему бы и нет — в конце концов, не такая уж это и редкость. Пусть даже и снимает он...
Прежде прочих ей бросилась в глаза какая-то женщина — снимки с ней находились аккурат над столом. Стоя посреди пустой темной дороги, она водила руками перед собой, будто бы в одночасье ослепнув — и с каждым следующим кадром страх уродовал ее лицо все сильнее. Затем была дюжина людей у обшарпанной стены: кто-то вытянулся по струнке, кто-то в три кадра успевает грохнуться на колени, заливаясь слезами, чьи-то руки подняты над головой, а чьи-то закрывают лицо ребенку...
Взгляд Анны скользнул выше, упав на новые снимки. Зажмуренные глаза, сведенные судорогой губы. Лица задумчивые, лица удивленные, лица, абсолютно лишенные выражения. Согнутые в откровенно дурацких позах тела, разорванные беззвучными воплями рты, скрюченные пальцы, силящиеся удержать пустоту. Одни размазывали по щекам слезы, другие задыхались от ужаса, третьих же разбирал смех от какой-то дикой, вряд ли здоровой, вряд ли человеческой радости. Каждый из них видел в момент съемки нечто, отсутствующее в привычном мире — впрочем, на самих снимках этому тоже отчего-то места не нашлось...
И Анна прекрасно знала, почему.
В кюветах для проявки плавали свежие фотографии. Найдя среди прочего барахла чуть погнувшийся пинцет, она вытянула их наружу — теплые, липкие.
Любая мерзость, любая вещь столь отвратительная, что превзошла бы все, виденное "стрелой" с самого начала ее служения "Атропе", была бы стократ лучше того, во что сейчас вглядывалась Анна.
