-Я рад, что приличия соблюдены, — холодно и почти грустно усмехнулся он.
-Во времена, когда мы с вами родились и росли, это знали все, — почти грустно ответила она. — Это была наша честь.
-Не плачь и не умоляй. Этого никогда не простят.
-А умирая, сумей улыбнуться своему убийце.
-Ведь мы с рождения знаем, что в конце пути подобных нам ничего не ждет.
-Лишь боль. Лишь смерть.
Сигаретный дымок, едва успевая родиться, таял без остатка в морозном воздухе. Недвижимая, словно скульптура, сохранившая жизнь, казалось, в одних только глазах, графиня вглядывалась, снова и снова, в его лицо, исхлестанное ледяным ветром, до боли отчетливо различая каждую морщинку, подаренную неумолимым временем, каждый шрам, которым убийца был награжден в дни былые. Отточенное до бритвенной остроты и закаленное до крайнего предела орудие, носящее по недосмотру высших сил человечью кожу, стояло пред ней, готовое в любой миг исполнить то единственное, ради чего было рождено на свет.
-Ты погибнешь, судья.
Застылая, закаменелая фигура Леопольда отвергала соблазн шевельнуть и кончиком пальца. Глаза, свободные ныне от хрустальных стен, устремили полный безмерного сосредоточения взор на лицо ведьмы, тонущее в отвесных лучах лунного света. Ни один из языков, доступных человеку, не смог бы передать в полной мере ту инородность, что ощущал он сокрытой за бледной, с крохотными капельками пота, кожей, за глазами более чуждыми, более холодными, чем бесконечно далекие звезды, развешенные по зимнему небу.
-Ты погибнешь, ведьма.
Последние отзвуки слов унес ветер. Взгляды сошлись.
Взгляд Августины подчинял, разом выметая прочь всю волю к сопротивлению до последнего клочка, прокалывал насквозь, оставляя в самой душе глубокий ожог — столь же ледяной, сколь и ненависть, в которой хозяйка ее черпала свои силы. Казалось, что единственная судьба, отпущенная любому, заглянувшему сейчас в эти глаза — в ужасе пасть ниц и быть сломленным раз и навсегда, до самого горького конца.
Взгляд Леопольда был словно камень, о который раз за разом крошились на брызги приливы ее холодной, мертвенной злобы. В эти мгновения становилось предельно ясно, отчего он всегда скрывал глаза свои за синими стекляшками — такой взгляд берегут, не давая к нему привыкнуть. То был взгляд человека, пребывавшего в абсолютном покое, взор, полный бескрайнего терпения и безграничной самодисциплины. Это было едва выносимо — стоявший пред ней убийца отрицал не просто живущие в каждом эмоции и страсти, но, казалось, самого себя. В мире не было ничего, способного поколебать это, давно освобожденное от оков человеческого, существо.
Ветер ревел в нетерпении, ожидая начала. Первого шага. Первого удара.
Отжила свое и сгинула безвозвратно минута, за ней другая. Вой ветра, грохот орудий, треск пламени — слившиеся воедино звуки достигли некоей незримой крайней точки и обрушились разом в оглушительную, невозможную, терзающую слух тишину, жить которой было отпущено меньше самой малой доли мгновения.
Ведьма улыбнулась. Пожираемая чахлым огоньком сигарета, получив свободу, отправилась в полет к стылой земле.
Земля треснула, вздымаясь вверх вместе с успевшей покрыть ее в последние минуты легчайшей снежной крошкой, выпуская наружу тускло-золотое облако — лавину из смертоносных побегов. Лавина разделилась надвое, закрывая нерушимой стеной свою хозяйку — и в то же время накатываясь на неподвижно стоящего убийцу, чтобы погрести под собой, сдавить, сжать, изорвать, измельчить на крохотные кусочки.
Леопольд исчез.
Графине не удалось поймать тот миг, когда он сорвался с места, размазался нечеткой серой тенью — заметила она лишь то, что он был уже в воздухе: все так же спокойно прокрутившись сквозь град чудовищных острых лиан, убийца вновь коснулся ногами травы. Ударом сердца позже на землю градом посыпалось мелкое крошево — все, что осталось от смертоносной золотой волны.
Мир, казалось, застыл — ровно настолько, сколько времени нужно было отпустить, чтобы тщательно, с горьким узнаванием, разглядеть исторгнутый из ножен бритвенной остроты клинок, источавший холодное голубоватое сияние.
-Наконец-то, — с облачками пара вырвались наружу слова. — Ваш легендарный Обвинитель, Смерть Ворожбе. Поколения по всему миру желают, чтобы эта мерзость сгинула.
-Тщетно, — голосом, полным спокойной, уверенной твердости ответил Асколь — и резко отсалютовал, вспоров клинком воздух у своего носа. — Нападай.
Просить о том явно было вещью излишней — еще не рассеялось в воздухе до конца последнее слово, а его уже начисто перекрыл жуткий, оглушительный треск. Землю свела дикая, бешеная судорога. Земля вздыбилась, земля лопнула — нет, она продолжала лопаться повсюду, выпуская из заточения все больше и больше побегов. Терний освобождался — грозный и неисчислимый. Терний ширился и множился — поросль мертвенно поблескивающего золота, омытая светом луны. Терний наступал, в считанные мгновения покрыв собой, казалось, весь стылый островок — бежать от него было некуда.
Леопольд шагнул ему навстречу.
Новые и новые отростки прорывались наружу, фонтанами подбрасывая землю. Побеги били из глубины, хлестали, что было мочи, со всех возможных сторон, волнами накатывали сверху — не было места, где можно было укрыться, не было пути, которым можно было бежать тускло-золотой смерти. Много, слишком много. Бесконечно много для целого воинства — нечего и говорить об одном смехотворно крошечном в сравнении с Тернием человечке, что столь самоотверженно и столь глупо кинулся вперед, встречать свою погибель.
Стальная ведьма едва заметно кивнула — большего не требовалось.
Золотой хаос хлынул на Леопольда со всех сторон, спутывая в смертельный клубок. Где-то посреди того хаоса блеснула холодная вспышка — одна, другая...
Клубок содрогнулся. Золотые стены, ежесекундно менявшие свою структуру, выгнулись наружу и с оглушительным звоном лопнули, разлетаясь на отдельные, едва ли уже живые, нити. Осыпаясь вниз тускло блистающим дождем.
Одинокая фигурка в сером, твердо стоявшая на земле, с шумом вдохнула морозный воздух. И, раньше, чем на нее налетела бы следующая волна, сама перешла в наступление.
Терний был везде. Терний яростно катился вперед, с жадностью пожирая, заполняя собою без остатка все, метр за метром. Терний стелился по земле, волнами накатывал с воздуха, тщился заключить жертву свою в кольцо, смять, раздавить, нанести хотя бы единую рану — но не мог.
То, что шло против него, жертвой отнюдь не являлось.
Земля стремительно покрывалась золотым крошевом. Когда побеги, вместо того, чтобы тут же, в мгновение ока, воссоединиться, срастись вновь в единое целое и вернуться к своей охоте, так и остались лежать на земле, изрубленные и рассеченные, на лице графине впервые показало себя недовольство. До сей поры Терний всегда был способен восстать сам. До сей поры...но не теперь.
-Восставай же ото сна...
Сила хлынула по Цепям огненным потоком. Сила оформилась и выступила прочь из тела, скользнула в золотое орудие, что впервые за долгие годы нуждалось в помощи хозяйки.
-...жертва пред тобой одна...
Леопольд прорывался сквозь золотую лавину, расчленяя налитые чарами лианы, словно тончайшую бумагу. Череда белесых всполохов обращала очередную, казавшуюся непреодолимой, волну в бесполезное крошево — но, повинуясь словам, что тянула, строфу за строфой, Стальная ведьма, побеги обретали былую целостность раньше, чем убийца успел бы сделать к хозяйке Терния хоть один, самый малый, шажок.
-...поспеши, змей золотой...
Победа была предрешена. Никакая скорость, никакая сила не могли стать преградой для Терния — по крайней мере, не навсегда. Неважно, сколь много золотых лиан удавалось срубить, срезать, измельчить едва ли не до порошка — все больше и больше их восставало, заменяя собой уничтоженные ранее.
-...весь он мой и весь он твой...
С треском разошлась ткань — не сумев лишить врага руки, Терний, тем не менее, успел порвать серый рукав. На взрыхленную землю пала первая кровь — то был лишь легкий порез на плече, но он же был и началом, началом конца. Силы убийцы были велики, но не безграничны — Августина же могла себе позволить воскрешать золотое орудие вновь и вновь: в ее распоряжении был целый остров. Прикрыв глаза, ведьма заговорила — хрипло, монотонно (1):
Sur un echafaud noir, tu porteras la tete
Et sonneront les tours et luiront les couteaux
Et tes muscles criront et ce sera la fete,
La fete et la splendeur du sang et des metaux...
Прямой контроль. Терний был ныне ее глазами, руками, продолжением ее воли, непреклонной, неколебимой. Терний, воспрянув вновь после очередной серии ударов, хлынул вперед, чтобы покончить поживее с врагом, доставившим столько хлопот...
Но что-то будто бы изменилось.
По серым одеждам разбегались алые пятна. Ни одна из ран не была достаточно опасной сама по себе, ни одна не могла заставить Леопольда прервать бой или хотя бы сбиться с ритма — слишком мелкие, слишком ничтожные. Но их число множилось и вскоре...уже совсем, совсем скоро...
Но что-то было не так.
Леопольд отбивался почти механически — лицо убийцы несло на себе всю ту же, казавшуюся едва реальной, печать спокойствия. Машина в серых одеяниях, напрочь игнорируя раны, наносила удар за ударом и избегала ответных — сознание же ее, казалось, было где-то бесконечно далеко, все без остатка занятое некоей иной проблемой.
Но не могло же быть, чтобы он и правда хотел, пытался...
Осознание — пусть даже мысль о намерениях Асколя и выглядела до чудовищного смехотворной — вынудило ведьму усилить натиск. По золотым лианам потекли новые чары: каждая царапина грозила теперь разрастись до гноящейся раны, каждый разрез — стать дверью, в которую скользнуло бы бешеной силы проклятье.
Леопольд исчез вновь.
Золотые лианы сплелись на том месте, где долю секунды назад еще отбивался убийца — и, повинуясь воле ведьмы, тут же ударили вверх...
...в который раз опоздав лишь на миг.
Десяток побегов был изрублен раньше, чем успел воспрянуть от прошлого удара и напитаться силой — за ним последовал другой, третий...скорость, которую теперь демонстрировал Леопольд, превосходила ту, с которой Терний успевал воскресать — пусть даже и на малую, ничтожно малую долю. Каждое движение было доведено до совершенства — безупречно, отточено...спокойно.
Намерение убийцы, пусть и казалось совершенно невозможным, было разгадано совершенно верно.
Спокойный ход по кратчайшему из путей.
Путей к сердцу Терния.
Время шло и было неумолимо. В годы нынешние поединок нередко становился чем-то уродливым, хаотичным, вещью глупой и лишенной глубины. Чувствуя, что не поспевает более за убийцей, что Леопольд калечит детище ее быстрее, чем она успевает его воскрешать и наливать силой, Стальная ведьма чувствовала, как глубоко внутри рождается холодное, недоверчивое поначалу, но восхищение.
Еще остались на свете те, кто мог делать смерть такой красивой.
Меч расцветает ледяными всполохами. Меч с изяществом вспарывает, взрезает последние преграды на пути хозяина и достигает того, чего достичь не удавалось прежде никому. Чего достичь, по здравому разумению, и вовсе невозможно.
Ни единой секунды не было потрачено без пользы. Ни единого мига хозяин меча не позволял себе расслабиться, забыть, оторваться от той единственной цели, единственного своего шанса, более чем призрачного, но все же схваченного за горло. Не позволял себе прекратить искать.
И, наконец, нашел.
Безошибочно определив среди золотой бури ее центр, ее пляшущий нерв, что каждую секунду жизни Терния менял свое расположение, перетекая из одного побега в другой, не оставляя никому и самой малой, самой крохотной возможности поразить смертоносное орудие в его сердце...
Леопольд наносит удар.
Связь была обрезана, пусть и в последнюю секунду — и только потому Стальная ведьма избегла всей той боли, что должна была быть сейчас разделена с ней поровну. Впавший в кому Терний, опустелый, обессиленный, осел на землю бесполезным, спутанным без всякой системы ворохом.
Золотая смерть недвижима и холодна.
Оторвав до конца держащийся на паре нитей рукав, Леопольд тихо выдохнул — и, чуть скосив глаза, присмотрелся к косому разрезу на руке своей, ко вспоротой, пусть и малостью, коже.
-Туше мне, — тихо произнес Асколь. — Годы нас не щадят...
Зал оперативного совета Второй Площадки встретил его, вопреки всем ожиданиям, не топотом множества ног и безумным хором голосов, лишенным всякого строя, но обстановкой, найти в которой хотя бы пару отличий от обычного рабочего дня было делом повышенной сложности. Даже вечная пара "глушителей" у дверей, остановив лейтенанта, проверяли документы его с таким спокойствием, словно в их распоряжении было все время мира. Впрочем, вряд ли стоило многого ждать от гомункулов — изменить заложенной в них программе и нарушить процедуру они бы, наверное, не сумели, и подкатись война к самым стенам штабного комплекса.
А она — забывать о том совсем не стоило — деваться явно никуда не спешила.
Ступив за порог, Алеев был вынужден признать, что нечто все же изменилось. Это было не в голосах — говорили люди, сгорбившиеся за рациями и тусклыми, причудливого вида экранами, не особо-то громче обычного. Дело было не в свете — подумаешь, включили лишнюю пару ламп, не оставив во всем огромном зале и уголка, где можно было бы укрыться от их ослепительных лучей. Дело было, наверное, даже не в гуле вычислительных машин и мерном скрипе чудных приборчиков с запаянными в оловянные рамы зеркалами, на которые изливались картины далекого — пока что — боя. Дело было в чем-то другом, чем-то...
Это висело в воздухе — влажном, нестерпимо жарком. Это стояло за каждым словом, пряталось в каждом взгляде, умещало себя в каждую капельку пота, что сбегала вниз по очередному бледному от напряжения лицу и насмерть разбивалась о поверхность стола. Это было в каждом движении рук, порхавших над клавишами. В каждом торопливом вдохе. Это было повсюду, и стоило лишь пересечь порог, как оно тут же захлестывало с головой.
-...помощь...я Ахерон-шестой...
-...ожидайте...
-...у меня семь двухсотых, двенадцать...
-...четвертый сектор полностью выбыл, заражение глубже двести, одиннадцатый, шестнадцатый, готовность...
-...повторяю, органики, новый тип, подсчитать не могу...
-...третий, пятый сектора выбыли, заражение...
-...ракет больше нет, сдерживание невозможно...
-...что там...танками...вышли...нет...
-...обстрелом...заткните эту...нахер...
Голоса, рвущиеся из эфира, намеренно приглушены — но даже так отчетливо слышно все, что стоит за ними. Даже так с каждым шагом по направлению к одному из дальних столов — туда, где у зеркал и карт сгрудилось около десятка человек — он все глубже, все резче чувствует это.
