-Пусти! Ты не понимаешь, они идут! Они уже идут! Пусти меня!
Истошные крики Горелкина перекрывали все — даже нарастающий гул, который залил помещение от края до края.
-Идут! Идут! Я их слышу!
Когда напряжение, сковавшее его тело, достигло своей крайней точки — той самой, за которой не лежало ничего, кроме смерти — и когда сил оставаться в сознании, казалось, не осталось вовсе, Шиловский вдруг почувствовал, что оно начало отступать, словно кто-то незримый взял, да и приспустил немного натянутый поводок. Стало чуть легче.
Самую малость.
Достаточно, чтобы обернуться.
-Идут за нашими телами и душами!
Чтобы увидеть, как Горелкин — с залитым слезами, раскрасневшимся, изуродованным криком лицом — борется с двумя матросами за свой автомат.
-Я видел это!
Как одерживает верх, вырываясь на краткий миг из их рук.
-Я видел!
Как лицо того, что не успел убраться прочь, сминает и крошит пулями.
-И больше видеть не хочу!
Как уперев ствол себе в подбородок, Горелкин, все еще заходясь в рыданиях, со всех сил зажимает спусковой крючок.
Тело оседало на пол с невозможной плавностью, словно время решило замедлить теперь свой бег. Тело коснулось пола, но Шиловский — то ли секунду, то ли вечность тому назад — уже бросил за ним следить. Тяжесть постепенно отступала, вместе с болью возвращая ему, по малым частям, подвижность или ее подобие. Воздух дрожал и будто бы гнулся, словно что-то
высокие
пыталось продавить его с другой
невозможно
стороны.
И это у них получалось.
Шиловского охватила неумная дрожь. Пред глазами все мерцало, бомбардируя сознание бесконечно изменяющимися вспышками — тысячи, сотни тысяч, миллионы. Время сбилось с шага, поскользнулось и разлетелось на бесконечность вибрирующих осколков, пространство — лопнуло мыльным пузырем. Услышав крик из глубины водоворота, в который их затянуло, он с ужасом узнал в нем свой собственный — и с еще большим увидел, чем сменяются загорающиеся повсюду огни.
Увидел, что они больше не были одни.
Некоторые силуэты были уже видны вполне отчетливо, другие казались смазанными или вообще едва заметными. Сначала то были лишь намеки на форму, сложенные из углов, света и теней, но с каждым мгновением они проявляли себя все сильнее, безжалостно выдергивая из ткани реальности все больше нитей и вплетая в свой узор. Мир, словно против воли, будто бы с болью, овеществлял их, вливая все больше и больше себя в сущности, которые становились все более материальными.
Все более приспособленными к нему.
Один из матросов поднял оружие на ближайший фантом.
Негромкий хлопок. Короткая белая вспышка.
Автомат упал первым — и, ударившись об пол, разлетелся ржавой трухой. Медленно обернувшись, человек, что держал его, успел поднести руку к лицу, успел дотронуться до того, словно хотел в чем-то убедиться, что-то проверить — и осыпался внутрь собственной формы невесомой серой пылью.
Еще один бросился бежать.
Хлопок. Вспышка.
Череп, еще мгновение назад покрытый плотью и кожей, с глухим звуком коснулся пола. Из опустевших глазниц посыпался прах, нижняя челюсть, отколовшись от удара, раскрошилась на кусочки.
Шиловский не сразу понял, что еще жив — когда же этот факт наконец добрался до его скованного страхом сознания, то следом пришел тот единственный вопрос, который только мог зародиться сейчас. Почему?
Взглянув на Алексеева — штурмовика незримый удар опрокинул на пол, оружие его отлетело далеко в сторону — майор почти сразу нашел для себя и возможный ответ: ни один из них не был сейчас вооружен. Это, наверное, их и спасло. Спасло...
От кого?
Едва дыша от страха, Шиловский поднял глаза.
Несчастный Горелкин не обманул — они действительно были высокими. Ненормально высокими. Два с половиной метра чистого роста, запрятанного в чудные доспехи: гладкие, словно стекло, форм разом идеально симметричных и неправильных, беспорядочных — сама попытка осознать это вызывала сильнейшую головную боль. Длинные, изящные жезлы в руках — похожи на копья, целиком отлитые из какого-то мягкого, цветом своим напоминавшим о серебре, металла — вокруг наконечников беспрестанно кружились, ничем не удерживаемые, небольшие гладкие кольца. Маски в пене из цветных перьев и драгоценные камни на месте глаз. Калейдоскоп цветов и оттенков. Черные, серые, могильные тона. Тона алые, каштановые, карминные. Жемчужно белые и бордовые, лесной зелени и болотной воды, песчаного берега и морских волн, иголок сосны и граней изумруда. Мерцающие линии, изгибы, узоры. Узоры, похожие на масляные пятна. Узоры, совершавшие медленные, плавные, гипнотические движения по той поверхности, в которую были вплетены.
Шиловскому больше не хотелось кричать. Больше не хотелось бояться. Не хотелось думать о чем-либо на этом свете. Ему хотелось лишь одного — смотреть на эти пятна, на эти разводы, смотреть за их танцем, чтобы не пропустить ни единой детали. Смотреть вечно.
Высокие создания вытягивались вдоль стен — движения их были плавными, а четкости построения позавидовала бы, наверное, любая армия мира. Одна из фигур отделилась от остальных, мягко шагнув в сторону майора и штурмовика "Атропы". Этот был закутан в длинную, до полу, накидку из невесомой черной ткани, сверху донизу расшитую какими-то чудными письменами: непостоянными, вечно пребывавшими в движении...исключением был лишь находившийся на уровне груди серебристый, иззубренный полумесяц. Антрацитово-черная маска повернулась к Шиловскому.
И то, чему не было имени, пришло, пронзив его незримой стрелой.
Шиловский почувствовал себя куклой, у которой только что обрезали все ниточки до единой. Власть над собственным телом ушла, сгинула прочь, словно и не было ее никогда — взглянув всего лишь раз в лицо, что открылось ему за таявшей на глазах маской, майор без сил повалился вперед, на подогнувшиеся колени.
Нервные окончания захлестнул бешеный, совершенно невыносимый приступ. Во рту пересохло, по лбу, по щекам тяжелыми горькими каплями заскользил пот. Вытягивая шею и прилагая титанические усилия к тому, чтобы просто вдохнуть, впустить в себя немного воздуха — тяжелого, в одночасье наполнившегося какой-то приторной вонью, словно где-то рядом вовсю жгли сахар — он пытался отвернуться, пытался перестать смотреть на это...
Прекрасное. Удивительное. Дивное. Восхитительное. Прелестное. Пленительное. Бесподобное. Изящнейшее. Не знающее равных в великолепии.
Судороги, охватившие все его тело, были ничем по сравнению с болью, зародившейся где-то глубоко внутри, крик, которым он желал разрешиться, не шел ни в какое сравнение с беззвучным, полным первобытного ужаса воплем, что исторгала сейчас сама его душа.
Такая же жалкая, как он сам.
Незначительный. Никчемный. Убогий. Презренный. Пустой. Бессильный. Бесполезный. Недостойный дышать одним воздухом с теми, кто сейчас, один за другим, открывает им, низшим созданиям, свои лица — если в мире и существуют боги, то выглядят они именно так...
Идеальное создание, отмеченное иззубренным полумесяцем, приблизилось. Сама мысль о том, что божественное существо потратит целую секунду или даже две своего драгоценного времени на то, чтобы лишить такой бесполезный кусок мяса и костей, как он, его жалкой жизни, звучала почти кощунственно. Разве мог он, не стоящий и мельчайшего кусочка кожи с мизинца божества, это допустить? Нет, конечно же нет! Он сделает все сам, он прямо сейчас перережет себе глотку, разорвет вот этими вот пальцами, добровольно и радостно выдавит себе глаза и выгрызет сердце...
Пусть только прикажет. Пусть подарит хоть слово. Хоть слог. Хоть самый крохотный и незначительный намек на то, что он, недостойный, должен содеять. Все, что только захочет. Все, что только потребуется. Все, все, все, все...
Божество простерло к майору свою руку.
Улыбнулось.
С тихим шелестящим звуком — словно пересыпались, подгоняемые ветром, пожухлые листья — реальность за спиной божества дала трещину и вынырнувший оттуда клинок пробил его насквозь.
Серебряный полумесяц окропила лазурная кровь.
Это было сродни подъему с глубины — столь резкому, что свое выживание Шиловский не мог объяснить ничем, кроме очередного чуда. В лицо словно плеснули ледяной водой — и еще пару ведер опрокинули за шиворот. Его колотило, как в лихорадке, по пересохшему начисто рту блуждал какой-то до тошноты горький привкус. Головная боль металась по черепу, выскобленному напрочь от мыслей даже самых ничтожных и простых, от памяти даже о том, что творилось с ним минуту или две назад.
Реальность, впрочем, не собиралась давать майору ни единой лишней секунды на то, чтобы привести свое сознание в какое-то подобие порядка.
Тварь с полумесяцем на груди выгнулась всем телом, обильно заливая пол и оторопевшего Шиловского светло-синим соком. Лицо существа словно пошло рябью — и тут же оказалось наглухо запечатано черной маской. С легкостью бабочки, решившей сорваться с иглы — и получившей для этого немыслимый запас сил — создание соскользнуло с клинка, выделанного то ли из керамики, то ли из кости. За время меньшее, чем требуется на один удар сердца, обернулось, шаря рукой по поясу...
И рухнуло вперед подрубленным деревцем, когда нечто, слишком быстрое для человеческого глаза, полоснуло его уже по груди.
Все было забыто — опасения, страхи, продиктованные отчаянным желанием протянуть еще хотя бы минуту на этом свете меры предосторожности. Рывком поднявшись на ноги — откуда только силы взялись? — Шиловский отскочил назад, и, когда минуло несколько секунд, каждая из которых показалась целой вечностью, понял, что еще жив, еще дышит. Алексеев уже был рядом — и судя по выражению лица, понимал ничуть не больше самого майора.
Тварь с полумесяцем грудой окровавленного — если, конечно, эта лазурная синь была их кровью — тряпья развалилась на полу, все еще не оставляя попыток подняться — подрубленные чуть ниже колен ноги положили им конец. Удара Шиловский толком не видел, не видел он и того, кто был за удар в ответе — просто что-то мелькнуло в воздухе, что-то неуловимо-быстрое, что-то...
Раздвоенное.
Носящий полумесяц, казалось, вовсе не испытывал боли — а лужа крови, что растекалась под ним, грозя вот-вот обернуться небольшим озерцом, была лишь небольшой неприятностью. Вытянув руку, он не застонал, не закричал — запел, медленно и заунывно, слог за слогом выговаривая нечто на своем непостижимом языке.
Шиловский подарил штурмовику взгляд, до краев набитый страхом и немыми вопросами — и тут же получил его полную копию в ответ. Что бы тут ни творилось, их, людей, в расчет никто не брал — казалось, про само их существование забыли вовсе, настолько оно было незначительным.
В поисках ответа майор обратил свой взор на созданий, что тянулись вдоль стен. На помощь своему командиру — если это, конечно, был таковой — не спешил никто. Некоторые лица все еще были открыты, поражая своей ледяной красотой — и позволяя увидеть, что взгляды их владельцев направлены аккурат на умирающего.
Не было в тех взглядах ни страха, ни печали, ни даже злорадного торжества. За гибелью своего собрата существа наблюдали с каким-то холодным, до омерзения спокойным...нет, то, что майор видел в этих глазах, не было в полной мере и удовлетворением. Ленивый интерес сытого падальщика, чью будущую поживу медленно раздирают на клочки — на мгновение встретившись взглядом с одним из существ, майор отчего-то подумал, что от них затошнило бы и шакала.
Алексеев сделал осторожный шажок назад, по направлению к дверям — и замер на месте, едва один из незваных гостей чуть поднял свое копье в очевидном предупреждающем жесте. Уходить им определенно не собирались позволять — но стоило только штурмовику остановиться, как создание мигом утратило к нему всякий интерес, вновь обратившись в наблюдение за носящим полумесяц.
Майор и штурмовик "Атропы" вовремя обернулись к раненой твари — как раз чтобы увидеть новых гостей, ступивших на корабль дьявол знает откуда.
Их было двое: еще одно создание в диковинном доспехе — в этот раз окрашенном глубокой кобальтовой синью — и великан с костяным мечом, волосами белее снега...
Лицом, будто бы расколотым надвое.
И лишь одна его половина была плотью.
Сам взгляд на существо, сама попытка охватить разумом, осознать увиденное вызвала боль. Левая часть лица — нет, всего тела его — была едва осязаема: иногда — словно текущая вода, в другой миг — невесомая, призрачная, просвечивающая насквозь. Уперев свой клинок в пол, он застыл грозным изваянием, в то время как его спутник неторопливо зашагал вперед.
Носящий полумесяц заговорил вновь — Шиловский, конечно, не мог понять ни слова, но глухую ярость, сквозившую в каждом, не почувствовать было нельзя. Создание в доспехе кобальтовой сини ответило — здесь же каждое слово было полно такого холода, что стены, казалось, вот-вот расцветут изморозью. Едва заметно кивнуло головой.
"Полумесяц" попытался отползти назад, скользя в собственной крови. Поднял руку, каркнув что-то гневное...
Отсеченная голова покатилась по полу, ударившись о носок чьего-то высокого сапога. Из ровных рядов послышался чистый, звонкий смех — словно заговорили разом десятки крохотных колокольчиков.
Беловолосый великан стряхнул кровь с клинка и отступил назад, встав за спиной своего спутника.
Шиловский чувствовал, что даже если он до того не понимал решительно ничего, то сейчас понимает еще меньше. Раздираемый отчаянием, он взглянул на Алексеева, ища у штурмовика если не помощи или совета, то хотя бы взгляда, более уверенного, чем его собственный. И, повернувшись к нему, в мгновение ока понял, что тот собирался сделать.
Алексеев шагнул вперед — лицо его буквально побелело от напряжения. Поднял руку, будто бы напоминая, что оружия при нем нет. Судорожно выдохнул.
-Послушайте, вы...
Новый гость — тот, по чьему приказу, похоже, был обезглавлен "полумесяц" — обернулся на голос так резко, что майора передернуло. Напоминать о своем присутствии, похоже, было непростительной ошибкой.
-...вы понимаете, что я говорю? Мы...
Маска с двумя крупными сапфирами на месте глаз уставилась на штурмовика.
Речь Алексеева оборвалась на полуслове.
Лицо его — смертельно бледное, покрытое потом — вытянулось, приобретая выражение напрочь отсутствующее. Бессмысленное и пустое, будто у куклы.
Создание в синем доспехе шагнуло к ним.
Алексеев упал на колени.
То же, что свершилось дальше, разметало по клочку последние остатки воли майора Шиловского.
Он не хотел этого видеть. Он не хотел слышать этого. Он не хотел верить в то, что это вообще возможно. Только не с этим человеком. Только не с тем, кто спас жизнь ему и многим другим, кто не просто сохранил присутствие духа там, где прочие готовы были забиться в угол и ждать смерти, но пытался организовать, направить их, пытался победить, нисколько не интересуясь, с кем вообще приходится биться...
Только не с тем, кто скорее бы умер, чем сдался.
