Третья "стрела" — для кого-то Ловчая Сеть, для кого-то Ольга Щепкина — заняла комнату, что была ближе всего к дверям, комнату, в которой не было ни единого источника света. И тем не менее Лин быстро определил, где она сейчас прячется, уловив скрип ее коляски из дальнего угла.
-Сетка? — осторожно позвал он. — Я могу подойти?
Можешь.
Лин попятился. Плохо дело — если ей сейчас сняли блокировку, значит, уже прощупывает район. А раз она снова разведывает территорию, значит, операция может начаться раньше чем...
Я не занимаюсь сейчас этим. В настоящий момент Сеть не расширяется дальше этого здания.
-М-можешь...это...
-Давать тебе закончить? — слабый голосок из дальнего угла. — Прости. Конечно. Ты что-то хотел?
Всегда вежливая и спокойная. Всегда готовая рассыпаться в извинениях, если не смогла в очередной раз справиться с собой и высказала ваши мысли раньше вас самих. В этом вся Сетка. С ней обошлись хуже всего — Лин не сомневался, что начальники ее боялись до сих пор, боялись до дрожи — да что там, он сам ее боялся — но она смирилась со своей судьбой еще до того, как они встретились. По крайней мере, он застал ее уже такой — сломленной и усталой, готовой делать все, что скажет Полковник. Что было причиной ее покорности, помимо той, о которой никто из "стрел" не хотел упоминать лишь раз — никто не знал. И узнать не мог никак — свой разум Сетка защищала так же хорошо, как проникала в чужие.
-Там Вторая фильмы принесла. Мне...
Тебе не очень интересно и тебе не очень хочется оставаться наедине со Второй. Я, конечно, тоже не лучший выбор, но из вежливости ты пошел меня пригласить.
И тут же, не давая ему опомниться:
-Ой. Снова...
-Ничего, — Лин сделал шаг вперед. — Так ты с нами?
-Я плохо вижу, ты знаешь. К тому же она вечно берет что-то страшное или глупое.
-Значит, нет.
-А теперь ты расслабился, что тебе не придется везти меня в соседнюю комнату и думать о том, какой рукой взяться за ручки.
-Я...
-Ладно, побуду с вами. Если позволишь, я могу тебе помочь...
-В смысле? — Юрий нервно дернулся. — "Надеть", что ли?
-Нет, нет, не бойся. Поверхностный контроль, ты даже не почувствуешь. Сниму те мысли, что мешают, станет легче концентрироваться. Помнишь, мы же так часто делали.
-А. Это...
-Да. Если захочешь. Но ты не хочешь, потому что боишься каждый раз, что твоя голова взорвется. Сейчас тоже. Ладно, как хочешь, заставлять я тебя не имею права. Пошли?
-Пошли, — вздохнул Лин, ныряя во тьму и нащупывая там холодные железные ручки.
Коляска Сетки, сделанная на заказ, была больше своего владельца в несколько раз — та попросту утопала в огромном кресле, которое было напичкано таким количеством аппаратуры, что хватило бы оснастить больничное крыло. Но все эти хитрые приборы были заняты лишь одним-единственным человеком — бежали по экранчикам сложные кривые линии, моргали лампочки, попискивали десятки датчиков, нервно дрожали стрелки. Каждый вдох Сетки регистрировался и анализировался электроникой, а сама Ольга — хрупкое, как былинка, существо в простой серой одежде, похожей на больничный халат — всегда сидела, откинувшись чуть назад: огромный шлем, надетый на нее, был настолько тяжел, что она все равно не смогла бы нормально держать голову или вертеть ею. Сейчас передняя часть шлема была отсоединена — можно было разглядеть ее бледное от постоянной нехватки света лицо, поймать усталый, уже почти что невидящий взгляд искалеченных катарактой глаз. Светлые волосы, заострившиеся черты, наводящие на мысли о проблемах с питанием, тощие, как паучьи лапки, слабые ручки с тонкими пальцами — словно в насмешку над ними, в кресло Сетки было вмонтировано помимо всего прочего выдвижное отделение с табельным пистолетом — но представить себе ситуацию, когда она смогла бы воспользоваться оружием, не мог никто.
Ты вытолкнешь ее в окно вытолкнешь в окно не вытолкнешь вытолкнешь не вытолк...
Это было похоже на обжигающе-ледяное прикосновение, доставшее до мозга а затем — словно в лицо плеснули холодной водой. Но почти сразу же навязчивые мысли отступили, и Лин почувствовал, что вновь полностью себя контролирует, что может думать о чем хочет...
-Прости. Просто оно начинало лезть и ко мне, когда ты подошел. А невроз навязчивых состояний — болезнь из числа заразных. Иногда достаточно только о ней прочитать или услышать, чтобы стать таким же...не хочу рисковать.
Юрий ничего не ответил — ведь она уже отпечатала в его мозгу свое "пожалуйста" раньше чем он догадался сказать "спасибо". Лишь кивнул и, взявшись за ручки — теперь ему было уже совершенно все равно, какой рукой и сколько раз — осторожно покатил коляску с Сеткой в соседнюю комнату...
Фильм Лину показался весьма странным. Ночи на кладбище, похоронное бюро с какими-то психованными карликами, бесконечный металлический гул, желтая кровь и высверливающая дыры в головах металлическая сфера...насколько он знал, это все должно было развлекать зрителя каким-то образом, но он, привыкший в основном смотреть лишь учебные ленты в "Авроре", не мог должным образом реагировать на то, что видел тут — в основном потому, что просто не понимал, как. Странно и глупо это все. Зачем другие люди это смотрят? Оно не дает новой информации, да и как могут все эти выдумки их дать? Нет, все же он никогда не поймет...
Поздний вечер наступил довольно-таки быстро — Сетка ушла спать первой, попросив отвезти ее в ее комнату. Проверив в очередной раз старенькую рацию — но на связь никто так и не собирался выходить — очевидно, контролер сделает это под утро, когда все будут уже готовы — ушла и Анна, оставив его в спасительном одиночестве. Так, по правде говоря, проходила большая часть дней Лина, в которые он не был задействован в какой-либо операции: он либо спал, либо тренировался, либо читал принесенные ему материалы — и весьма удивился бы, узнав, что можно было бы делать что-то еще. Все эти развлечения, которых он не понимал, были для других — для нормальных, для хороших людей — только они, наверное, и могли найти смысл в книжках и фильмах, содержащих один лишь вымысел. Раздумывая о том, как же завтра все пройдет, он и сам не заметил, как провалился в сон.
А вот пробуждение было не настолько мягким и спокойным — Лин очнулся от прикосновения к своему лицу — кто-то зажал ему рот.
-Тихо, — голос Второй, раздавшийся прямо над ухом, избавил его лишь от части страхов. — Лежи и не шебуршись, разговор есть.
Резко дернувшись, он вывернулся, отполз в темноте к стене, лихорадочно начал собирать упавшие во время сна шарфы.
-Ч-что...
Голос Второй был совсем рядом.
-Я что, проспал?
-Нет, нет. Не суетись, еще часа три до сеанса связи, — он почувствовал, как она придвинулась ближе. — Дело есть, говорю же. И охрененно серьезное.
-Какое? — нервно спросил Лин.
-Сегодня я выходила не только за кассетами. Я нашла, где сидит контролер.
Лина прошиб холодный пот. Нельзя о таком говорить, черт, об этом думать-то нельзя! Контролер — лидер группы, человек — всегда лишь человек, ибо только он мог вести чудовищ вроде них — был темой запретной, по крайней мере, не особо поощрявшейся. В операциях "стрел" он участвовал лишь одним-единственным образом — сидел где-то в безопасности и считывал показания их контрольных схем, следя за тем, чтобы "стрелы" не выбрались за заранее установленную им зону операции. Лишь два человека во всей "Атропе" имели возможность отслеживать перемещения "стрел" — их текущий офицер-контролер и лично Полковник. Лишь они имели право их убивать — одним нажатием кнопки, одной командой по рации, что приведет схему в действие. Со стороны казалось, что сбежать при их-то способностях не было никакого труда, но Лин прекрасно знал правду: из "Атропы" не уходил еще никто, по крайней мере, не вперед ногами. Контролер всегда был в тени, незримый и страшный, мало того — маги из "Авроры" позаботились о том, чтобы его не могла найти даже Сетка — она не просто не могла пролезть в его разум, она вообще не могла его обнаружить, сколько бы не искала...
Конечно, попытки никогда не прекращались — Лин знал, что кому-то из прежних "стрел" удавалось найти и расправиться со своим надсмотрщиком — вот только никто не мог поручиться за то, что таковой действительно был один и что второй, потеряв сигнал товарища, немедленно не включил бы их контрольные схемы.
Страх, паранойя, чудовищное напряжение и понимание абсолютной бессмысленности любых попыток сопротивляться — вот то, в чем они жили, в чем варились столько лет, сколько себя помнили. Кто-то ломался раньше, кто-то позже, Юрий же смирился давно: по крайней мере, это место давало ему четкие цели, ограждало от хаоса и потока бессмысленной информации, который немедленно погубил бы его измученный разум. Здесь было проще. А другого — ничего другого — не было.
-Ты... — в голосе его чувствовался страх. — Ты не хочешь ведь...
-Хочу, — а ее голос сейчас так и сочился ненавистью. — Сразу после операции эта мразь спустит чуть поводок. Тут я его и пришью. Он тут совсем недалеко зарылся, через две улицы, в гостинице.
-Не надо, — слабым голосом пробормотал Лин. — Прошу тебя, не надо. Нас же уничтожат. Не надо...
-А что "не надо"? Ты когда-нибудь думал, что будут делать с нами, когда мы убьем всех, кто им мешает? По головке погладят, угадал. Разрывными. И пепел по ветру.
-Пожалуйста, не надо, — пробормотал Лин. — Давай в следующий раз попытаемся. Не сейчас. Не сейчас.
-Следующий у нас может через год наступить, дубинушка.
-Ты каждый раз так говоришь. Каждый раз. И каждый раз нас возвращают домой, и все в порядке, — это было его единственным аргументом и цеплялся он за него, как утопающий за проплывающую мимо дощечку. — Если все делать, как говорит Полковник, то все будет хорошо. Я...
-Что? — прорычала Вторая.
-Я не хочу, чтобы тебя уничтожили, — на одном дыхании произнес он то, что зрело в нем уже не первый год. — Я не хочу, чтобы тебя уничтожили. Пожалуйста.
Вторая молчит. А в его голове проносятся, сменяя друг друга, целые полки безумных мыслей, вступают в жестокий бой и грозят разорвать череп, разнести на осколки.
-Дурак ты, Юра, — тяжелый вздох. — Я, по-твоему, чего ради со всем этим долблюсь? С чего каждый раз, как нас в чисто поле вывозят, этих гадов вынюхиваю? От скуки, да? Да хрена с два...
-Подожди, послушай...
-Вы с Олей лопнули да сдулись, про Неудачника я вообще молчу. А я не сдамся, слышишь? Пусть убивают, пусть ломают. Не прогнусь я под них. Ни за что. И вас разогну, если получится.
-Разве мы можем что-то сделать?
Этот разговор они начинали не раз. Лин каждый раз отвечал почти что одними и теми же словами — других слов и других доводов он попросту не мог выдумать.
-Он человека у нас взглядом наизнанку выворачивает — нет, ну конечно, он ничего не может! У тебя от колес башка совсем протухла. Завязывай.
-Мы даже не знаем, сколько их на самом деле! — с жаром отвечает он напарнице. — Одного ты убьешь, а дальше? Да даже если всех убьешь — куда мы пойдем? Они везде...везде...
-Ага, и дальше по рифме. Слушай, ты шестеренками хоть немного пошевели — почему при выходе из зоны операции нас сразу отключают? Подскажу для особо одуренных — ручки у них коротки, понял, нет? Выйдем за зону контроля и все, пишите письма. С расстояния в километров так шесть никто нас не поджарит.
-Шесть километров еще нужно преодолеть, — вздохнул Лин. — К тому же, Сетка...она же не может ходить.
-Зато может взять для нас машину. Да какую, нахрен, машину — она самолет может нам взять! А если эти гниды в мундирах снова в...
-Не получится, — Юрий отвернулся. — Ты сама знаешь, что ничего не получится. До операции осталось слишком мало времени, а после...там повсюду "глушители". Кто-то может быть защищен и от контроля. Кто-то может найти даже тебя, по датчикам. У нас нет сейчас шансов...
-Заткнись, — зарычала Вторая. — Просто заткнись уже!
-Я...
-Захлопни пасть, я сказала! Сидишь себе в углу, словно тебе меньше всех надо, а чуть тронь — одно херово нытье! Думаешь, харю себе порезал, сразу особенным с...
Вторая забывается. Она делает то, чего делать не стоило. В своей бессильной ярости на его правоту она касается той темы, которой касаться нельзя — такая есть у каждого человека, но человек не может ответить так, как может "стрела".
Юрий дергается, словно от удара. С его лица падают шарфы, являя взору Второй паутину, сплетенную из чудовищных шрамов, что делает его, несомненно, самым страшным лицом на всем белом свете.
Каждый разрез он сделал сам. Он не мог их не делать. Он не мог тогда остановиться — кромсал и кромсал, пока санитары его не скрутили, потеряв при этом троих.
Он не мог иначе.
Ведь его лицо было неправильным.
Глаза Лина вспыхивают молочно-белым светом и тут же гаснут. Издав сдавленный стон, он валится с кровати, падает на пол...
Грозящий вырваться наружу импульс был в последний момент подавлен хозяином, не желавшим причинять боль Анне. Но боль уже родилась, ей уже надо куда-то уйти. Он дает ей уйти в себя — целиком.
Кажется, огнем вспыхивает каждый нерв. И огонь этот готов пожрать его целиком, он бы с удовольствием это сделал, если бы Лин, сжав зубы и прикрыв глаза, не обрел вновь столь нужную концентрацию. Пламя агонии, грозящее спалить его тело дотла, исчезает так же быстро, как и разгорается — в конце концов, нет такой боли, которую он не мог бы снять или призвать...
На его глазах выступают слезы, он заходится рвущим горло кашлем. Корчится на полу, судорожно пытаясь продышаться. Притворщик уже рядом. Матерясь так, что покраснел бы портовый грузчик, она рывком поднимает его с пола, встряхивает, грозя оторвать голову и таким же рывком прижимает к себе, бормоча своим хриплым, усталым голосом неумелые извинения. Замолкает, встретившись с ним взглядом — в том нет ни злости, ни обиды. Ему не надо объяснять, что она хотела сказать, а что нет — в конце концов, "стрелы" всегда понимают друг друга даже не с полуслова, а с одного жеста, с одного взгляда...
Ей просто тяжело. Она просто сорвалась, как срывался иногда и он сам. Им не нужно друг перед другом извиняться. Обидно, конечно, что твои мечты о свободе никто не поддержал, но перед работой на такие вещи не должно быть времени.
-Отпусти...меня...
Не проходит и минуты, а он уже сидит, остервенело наматывая на себя шарфы. Больше, больше. Плотнее, плотнее. Никто не должен видеть. Никто.
Это не его лицо. Его лицо — серая дыхательная маска с прочными стеклами. А это — что это, он не знает. Этого нет.
Нет, нет, нет...
Вскоре она сидит уже вместе с ним, приткнувшись рядом. Он не сопротивляется. Он, кажется, вообще забыл, как двигаться — но почему-то еще помнит как дышать — какая досада...
Вторая старше них всех — кроме, разве что, Четвертого. Она грубый и жестокий человек, который редко когда извиняется за свои поступки. Сейчас она снова делает это, пусть и не говоря ни слова. Он знает, что она сожалеет — ему достаточно. В отличие от слов многих других людей, ее молчание не фальшиво.
