Особенно если он рассчитывал когда-нибудь занять его место — и продвинуться затем еще выше.
-Ассоциация собрала немалые силы, — продолжил тем временем Массари, медленно вышагивая по скользкому, натертому только что не до блеска полу. — Башня отправила в Копенгаген половину Батальона, а ее текущий лорд-надзиратель повел за собой небольшую группу добровольцев. Что касается Могилы...я полагаю, вам еще не сообщили о возникших изменениях в общем плане?
-Какого рода? — встрепенулся Верт.
-Согласно изначальному плану вторжения они должны были, скажем так, зафрахтовать для нас несколько судов, если вы понимаете, о чем речь, — кардинал Массари потер руки, словно успел уже замерзнуть. — Ситуация осложнилась тем, что в ходе той бойни, которую учинили русские Башне, под удар попали и многие из гостей Лондона. В их числе оказался, увы, и сын текущего Навигатора...
Верт, не сдерживаясь, выругался.
-Почти мои мысли, — сухо продолжил кардинал. — Уж не знаю, как ему удалось убедить остальных, но в итоге верхушка Могилы решила сыграть в полную силу. Дошло до того, что они освободили из заточения Генриха Барокшмидта.
Юлиан выругался вторично.
-Так или иначе, в план были внесены изменения, — подойдя к столу, Массари положил туда распечатанный конверт. — Полюбуйтесь на это.
Епископ медленно вытянул из конверта сложенный вчетверо лист бумаги и развернул. Следующие пять или около того минут прошли в глухом молчании — слов, вне зависимости от их пристойности, у Верта попросту не было.
-Господи помилуй...что это? — наконец, кое-как выдавил из себя Юлиан.
-Они назвали его "Левиафаном", — чуть помолчав, произнес Массари. — Проекты Барокшмидта, как вам прекрасно известно, всегда были начисто оторваны от реальности и сжирали немыслимое количество ресурсов, но в этот раз он превзошел сам себя. Радует одно — Бюро по крайней мере удалось скрыть от Перегиба факт того, что его учитель снова на свободе...
-Мы...мы можем с этим что-то сделать? — слабым голосом поинтересовался Верт.
-Боюсь, что нет, — кардинал покачал головой. — Только приспособиться...если, конечно, не хотим потерять еще одного временного союзника, как уже потеряли Церковь Англии из-за выходки того полоумного. Вот только в отличие от протестантов, Могила так или иначе останется в игре, поэтому нам придется примириться.
-Это чистой воды безумие.
-Уж поверьте, нам тоже совсем не по душе тот факт, что придется идти у них на поводу. Но другого выхода попросту нет, — кардинал прикусил губу. — Но есть проблемы и более серьезного характера. Как только терминал будет захвачен, и Могила и Башня набросятся на нас. И лишь во вторую очередь — друг на друга.
-Разве наших сил не хватит, чтобы...
-Все зависит от того, какие потери мы понесем в бою с русскими, — вздохнул Массари. — Не стоит недооценивать тех, кто смог захватить терминал раньше нас, епископ.
-Я вовсе не...
-Решением тайной коллегии вам будет вверено командование объединенными силами Церкви, — прервал Верта кардинал. — Если вы справитесь с задачей, если доставите терминал нам, то можете рассчитывать на место в тайной коллегии в ближайшие три-четыре года. С соответствующим титулом, естественно. Возможно, мы также рассмотрим ваше...предложение о кадровых перестановках в руководстве палаческого отдела. Если, конечно, расследование гибели одной из членов триумвирата не выявит ничего, что дало бы нам повод отвергнуть эту идею, — под взглядом Массари Юлиан почувствовал себя более чем неуютно. — Вы меня поняли, епископ?
-Абсолютно, — чуть резче, чем следовало бы, кивнул Юлиан. — Но этот...этот проект...когда все будет готово?
-Работы в Скагерраке и Каттегате уже ведутся, и участие в них принимают все, без исключения, обитатели Блуждающей Могилы, — Алоизио остановился у стола, одарив епископа мрачным взглядом. — С первым снегом все будет готово для начала вторжения. А потому...
Массари резким, повелительным движением простер вперед руку с перстнем. Поднял над головой Юлиана и медленно осенил его крестом, не то благословляя, не то грозя:
-Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен, щит и ограждение — истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Ибо ты сказал: "Господь — упование мое", Всевышнего избрал ты прибежищем твоим, не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему, ибо ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею, на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона (10)...
Будучи уже у дверей, кардинал Алоизио Массари обернулся — в спину ему прилетел брошенный Юлианом последний вопрос:
-Наша операция уже получила название?
-Да, епископ. Имя ей — "Метелица".
Интерлюдия 15. Клеть Тишины
Вторая Площадка.
Чтобы все сработало, одной удачи было преступно мало — равно как и одного умения. Мысль эта, и прежде частенько наведывавшаяся Клаусу в голову, сейчас сидела там как влитая — вместе с иными, куда как более мрачными. Впрочем, чего он еще хотел, на что мог надеяться, когда забирался сюда?
От стерильной белизны коридоров глаза успели уже откровенно устать. Все прочие однообразные зрелища — вроде людей в монотонно-серых защитных костюмах, шаркающих по скользкой кафельной плитке или массивных дверей, что дали бы фору любому банковскому хранилищу — только что тошноты не вызывали, но упустить из виду хоть бы самую мелкую деталь полукровка попросту не мог себе позволить. Это место вряд ли бы простило и одну ошибку со стороны незваного гостя — будь дело иначе, вряд ли бы ему в таких красках запрещали даже думать о том, чтобы сюда соваться...
Дни и недели, проходившие в заточении, имели опасную тенденцию размываться, смазываться, становясь чем-то едва различимым — одним бесконечным "сегодня", что было соткано из серости стен, гулких шагов за ними, чахлого света дневных ламп в похожих, как две капли воды, коридорах и залах, что страдало от полного отсутствия окон, солнца, малейшего дуновения ветерка, прорвавшегося снаружи...от всего, что могло дать хоть слабейший намек на то, что мир за пределами этих стен действительно существует, что та, прежняя жизнь не была частицей мимолетного сна или просто грошовой фантазией. К этой картине, и без того гадкой, следовало, увы, добавить еще несколько обязательных мазков: все те бесконечные тесты, проверки и допросы, по исходу которых решалось, исчерпаны ли резервы очередного пленника, равно как и интерес сотрудников Площадки к его персоне — за этим неизменно следовали вивисекция и крематорий — или же ему еще есть чем удивить своих исследователей. Не было ничего необычного в том, что столь многие — даже из числа тех, чья ценность была слишком велика, чтобы можно было в ближайшее время поднимать вопрос об уничтожении — сами уверенно ступали на дорожку, ведущую к окончательному безумию. С каждым днем очередной обитатель этих стен все прочнее убеждался: Вторая Площадка могла сохранить своим узникам жизнь — но никак не надежду.
Клаус не обманывал себя попусту — в подобных условиях натура, подобная ему, не протянула бы в здравом уме и недели.
Если бы только в строгих законах, которыми жила "Атропа", равно как и в ее стенах, не было столько щелей...
При всем старании полукровка не смог бы вспомнить недели, все ночи которой он проводил в четырех постылых стенах своей камеры. При всем старании он не смог бы вспомнить дня, в который не спал, словно убитый, искренне надеясь, что очередным вечером проснется, все еще помня, как это — быть человеком. Днем он являл собою образец смирившегося со своей судьбой пленника, отчаянно пытаясь не слишком переигрывать: временных вспышек гнева вполне хватало, чтобы завершить картину фальшивой покорности — добавляла штрихов к последней и та информация, тщательно отмеренными щепотками которой он делился во время очередного "разговора по душам", надеясь — надежды в этом треклятом месте было точно на все не напастись — что ее снова хватит для того, чтобы работники Второй Площадки не решили перейти к менее чистым методам изъятия информации. Ночью же...
Дождаться, пока стихнут шаги очередного полусонного патруля. Медленно подняться со стылой, вмурованной в стену кровати, длины которой еле хватало даже кому-то его роста. Ополоснуться из пластиковой бутылки остатками воды и вылить то, что задержалось на донышке, в пересохшую глотку. Закатать до локтей и подвернуть рукава убогой больничной рубахи — в ней, равно как и в бывших на три размера больше нужного штанах, не было и намека на карманы, да и защищало от царящих в комплексе холодов это тряпье столь хорошо, что соседка Клауса из камеры слева — какая-то русская девчушка, повинная в том, что уродилась с капелькой чертовой крови, слегла неделю назад с воспалением легких. С отвращением откинуть в угол резиновые шлепанцы с давно полопавшимся ремешками. Постепенно разминая затекшее тело, добраться до дверей и прижаться лицом к самой широкой из доступных щелей — если прочие были не толще волоска, то эта могла бы сойти за кусочек мизинца, принадлежавшего узнику какого-нибудь концлагеря. Сосредоточившись на мире, что постепенно терял краски, заполняясь тоскливой серью, потянуться наружу, просочиться прежде разумом, а после — и телом...
С каждой ночью он заходил чуть дальше, чем раньше. Начав с визитов к своим невольным соседям — тем из них, кого существовал хоть какой-то шанс убедить — Клаус медленно, ночь за ночью, искал новые и новые слова, что иногда все же ложились на благодатную почву, спаивал обособленных, замкнувшихся в себе узников Второй Площадки в единую цепь — ей предстояло вскоре затянуться на горле "Атропы". С каждой ночью он узнавал что-то еще: что вновь прибывшие в узилище собратья по несчастью, что разговоры, ведшиеся в расположенных на верхних уровнях кабинетах и этажах сообщали вполне достаточно о внешнем мире — и делах, которые там творились. Главнейшим достижением пока что оставалось недавнее проникновение в расположенное парой этажей выше запасное помещение для связи — и довольно-таки скверно экранированное: натянуть на нее более пристойные поля, очевидно, опасались из-за возможности слишком заглушить сигнал. Одну бессонную ночь за другой он вслушивался в каждый шепоток, испускаемый Второй Площадкой, старательно ловил каждую крупицу, постепенно привыкая к тому языку, на котором она говорила. Проникнувший каким-нибудь чудом в тайны "Атропы" чужак неизбежно растерялся бы, пытаясь вникнуть в сложный жаргон, которым маскировались обычные, казалось бы, вещи: понимать, о чем вообще ведется речь в том или ином случае, Клаус научился далеко не сразу — да и не мог с полной уверенностью заявить, что разобрался хотя бы в половине. И тем не менее, кое-какие весточки из внешнего мира все-таки долетали сюда, оседая в серых — или же снежно-белых — стенах. Бойня на некоей станции "Огниво", спасибо за которую следовало сказать предателю из ее же руководства и проникнувшим на объект агентам Церкви. Нанесенный чуть позже удар по Ассоциации, удар колоссальной силы, что выбил у Лондона приличное количество зубов, заставил ощутимо пошатнуться, но все-таки не упасть. Внутренние дрязги и чистки рядов. Первый секретарь Директората — слова, повторявшиеся с каждым разом все чаще и чаще...
Связаться с кем-нибудь отсюда нечего было и думать — даже если бы ему удалась подобная безумная авантюра, исходом ее непременно стала бы смерть: недооценивать "Атропу", которая, как ни крути, а все же смогла его изловить, определенно не стоило. Весточка от работодателей — равно как и новые приказы — пришли довольно неожиданным путем: с одним из новых пленных — полусумасшедшим психиком, ходячим детектором лжи, чей дар приносил обладателю такую боль, что сходил, скорее, за проклятье. Несчастный носил имя Гектор Лариве — и первое впечатление, составленное о нем Клаусом, оказалось более чем обманчивым. Заглянув к нему в камеру на второй день, полукровка меньше чем за минуту уверился в том, что здесь не стоило даже пытаться что-то выловить: обритый наголо тощий человечек, забившийся в дальний угол, с отрешенным взглядом то ли грыз ногти, то ли нехотя пытался откусить себе палец-другой. Уже отвернувшись к дверям и собираясь покинуть камеру через ту же щель, которой воспользовался для проникновения, Клаус был весьма удивлен, когда совершенно безнадежный с виду Лариве тихо окликнул гостя...
Дальнейший разговор оказался весьма содержателен — в те минуты, в которые рассудок Лариве не пытался дезертировать куда подальше, психик демонстрировал заслуживающую уважения память — в том числе на лица, имена и куда более сложные детали. Он говорил, говорил и говорил, словно спеша поскорее выплеснуть то, чем его успел нафаршировать Герхард — полукровке оставалось лишь слушать...и пытаться хотя бы вполовину не так сильно удивляться услышанному.
За одну ночь он получил больше, чем за все те недели. За одну ночь он узнал о том, что на самом деле творилось во владениях Башни — и о том, кто за этим стоял. Узнал о готовящемся вторжении, о силах, что наращивала Ассоциация где-то в Северном море. О как минимум двух людях из числа работников Второй Площадки, что были куплены с потрохами: именно их усилиями не представлявший большой опасности Лариве оказался здесь — и именно они должны были вытащить его прочь, будто бы исправляя допущенную в распределении ошибку...
Инструкции, переданные старым палачом через Лариве, были вполне лаконичны, но при этом оставляли немалый простор для творчества: следовало подготовить почву для грядущего вторжения — любым путем, который только пожелает избрать полукровка. Из-за слов этих так и выплывало желчное "Если уж дал себя поймать, так теперь вертись как хочешь" — и Морольф непременно обрушил бы в адрес хромой сволочи пару вагонов отборной ругани, если бы только в том действе был малейший смысл. В конце концов, после всего, через что он уже успел пройти, о сколько-нибудь пристойном расположении духа оставалось только мечтать...
А вскоре и мечты те будут казаться совсем уж несбыточными. Вырываясь из объятий сна очередным вечером он чувствовал, как фамильный червь их отхватил себе еще кусочек, как еще одна щепотка того, что делало его пусть лишь отчасти, но все же человеком, истаивала без следа. Треклятая багрянка, лишь чудом не свалившая его с концами в тот год, когда на дом Морольф обрушилась церковная рать, вновь уютно устроилась за спиной и жарко дышала в ухо, так и соблазняя обернуться, встретить лицом к лицу ту часть себя, от которой с юных лет учился быть как можно дальше. Все симптомы были давно и прочно знакомы: изводящие в край головные боли, бессонница — или же сны, налитые кошмарами от края до края — пухнущая как на дрожжах раздражительность от самых мелких, самых невзрачных неудач...лишь благодаря строгому самоконтролю ему удалось в какой-то момент заметить, как сильно изменился за время заточения сам образ мыслей, какие решения иногда подкидывал разум, все больше уступавший второй его сути. Какими будут следующие гости, полукровка знал прекрасно, знал, что бояться стоило отнюдь не какого-нибудь там снижения эмпатии или чего-то подобного — лишь того, что как только сознание окончательно перестроится, всякий смысл сдерживать себя будет потерян.
