-Исчислил Бог царство твое...
Леопольд приближался, занося меч для удара.
-...и положил конец ему...
Последнего удара, что наложит запрет на саму жизнь ее, преступно долгую, полную недозволенной человеку власти. Жизнь того, кто человеком не был вовсе.
-Ты взвешена на весах...
Жизнь, что уж точно не от Господа.
-...и найдена очень легкой (5).
Меч — нет, столб бесцветного пламени — качнулся вверх, готовясь ужалить.
В свою последнюю секунду Стальная ведьма улыбнулась сквозь боль.
Леопольду.
И тому пламени, тому чудовищному громыханью, с которыми старый маяк на восточном берегу содрогнулся, разлетаясь на куски.
Точно в срок.
Постепенно — мысль о том тоже пришла далеко не сразу — он начал ощущать от процесса нечто, отдаленно напоминающее удовольствие.
Оба они начали с плоти — того материала, что первым попадался на глаза, стоило лишь направить взгляд в сторону, материала, недостатка в котором вовсе не было. Мастерство магов, присланных Могилой, не шло ни в какое сравнение с мощью Короны — что тварь без стеснения продемонстрировала уже в первые мгновения боя, пробуждая к подобию жизни кровоточащим ковром покрывающие землю останки, сплетая, формируя, вкладывая волю, вливая силы. Оба они начали с плоти — один привычно творил, другой же столь привычно размыкал, разъединял, распускал кровавыми нитями — вновь и вновь демонстрируя тщетность этих первых, все еще неуверенных попыток.
Когда средь дыма и пара вновь мелькнули черные угли глаз, когда распавшееся то ли на шесть, то ли на восемь обличий тело на миг обрело единство, тихо, едва уловимо кивнув, Живец не смог сдержать улыбки.
Это все же случилось. Его признали.
Плоть вскоре уступила камню — но двинувшиеся на врага каменные громады закончили свой путь невесомой пылью. Камень передал эстафету дереву — древесные стволы маг одним взглядом разметал на щепы. Смех, доносящийся из дымных глубин, оттуда, где плясало, изгибалось, переплеталось само с собой обезумевшее дитя мира, владевшее равно хорошо любой формой, что только могло измыслить, прокатился по долине. Кольца пыли и каменной крошки закружились против ветра, простирая подобия конечностей — призвав себе на службу сам воздух и двинув едва осязаемые полки на врага, Корона продолжил творение, принявшись разом за раскрошенный бетон и битое стекло, оплавленную арматуру и погнутый металл...
Отступив на шаг, Извольский обратился к ветру — стихия, принужденная к покорности сухим словом, сшиблась в незримой схватке с порожденными из себя же полуживыми летучими духами, открывая дорогу шторму. Времени на передышку не было — дитя мира уже швырнуло в безоглядную атаку нечто, слепленное из кусков боевых машин и раскрошенных укреплений. Взгляд и слово заставили металл рекой стечь на землю, но сама земля уже вздыбилась, складываясь в подобие какого-то зверя. Бездумная игра со смятыми колоссальным конструктом Короны танками не могла закончиться ничем иным, кроме череды взрывов — и, едва только полыхнуло, бывший терминал тут же занялся огнем, зачерпывая в нем и выпуская наружу бешеными живыми всполохами. Талый снег оказался как нельзя кстати — колонны грязной воды двинулись наперерез, облака пара вознеслись, обжигая, обваривая, счищая с лица мага кожу, словно кожуру с картофелины.
Странное это было чувство — к тому же, никак не удавалось вспомнить, когда оно в последний раз его навещало. Странное это было чувство — почти забытое, почти дочиста затертое всем тем, что довелось пережить после провала, после сращения. Странное — вне сомнений, странное — иначе и не скажешь, странное...но только его, кажется, и не доставало, чтобы последняя деталь вернулась на свое законное место, чтобы открылась последняя дверь. В конце концов, именно то, что переполняло мага сейчас, сопровождало его — уверенность в данном знании только росла — каждый раз, когда он занимался прежде работой. Тем единственным в этой постылой жизни, что имело хоть какой-то смысл. Тем единственным, что он любил.
Узор, сплетаемый Короной, становился все сложней — на мага устремлялись духи, сотворенные из одной только рассеянной в воздухе отравы с легчайшей примесью ветра, раскаленный металл, скрытый до поры под слоями земли, наделенные жизнью искровые разряды...но среди всего этого хаоса, что снова и снова обрушивало на него дитя мира, была одна вещь, что росла столь же быстро, что ощущалась все четче.
Отчаяние.
Предела, положенного праву творения, коим был наделен планетарный терминал, по сути, не существовало — но было так лишь в ту безнадежно далекую пору, когда Корона сам был живым. Тот кровоточащий, воющий от бессильной злобы обрубок, что скользил вдоль земли на непропорционально вытянутых конечностях из дыма и пара, та тварь, что каждую секунду вынуждена была измышлять новую, куда более сложную, комбинацию, еще более абстрактное, лишенное уязвимостей, творение, которое тут же бросалось на врага, имела до боли очевидный недостаток. То, что стояло за его дикой скоростью, за желанием как можно живее, не медля ни единой секунды, расправиться с врагом своим, то, что выпирало из этого болезненного, всепоглощающего стремления, магу было прекрасно известно — в конце концов, если только легенды не врали, погибель Короне принесло когда-то именно предельное истощение.
Здесь и сейчас же, лишенный основных конструктов, отсеченный от частей, что должны были убивать сотнями и пожирать тысячами, вливая энергию в тот опустелый, выскобленный до дна сосуд, которым он стал после смерти, терминал мог только наносить удар за ударом — все отчаянней, все сильней. Зная, что украденное магом было взято у живого, зная, что сила эта превосходит ту жалкую тень былого величия, которой был наделен. Зная, что если не подберет вовремя ключ, если не сотворит с телом мага нечто, что не даст жизни вновь наполнить его, то древняя история повторится вновь.
Из дыма выскользнули, просвистев в воздухе, несколько отточенных клинков, целью для которых был избран не маг, но тень его. Четыре Ключа, воткнувшись в землю, подарили Короне равно долгожданную передышку и горький стыд пополам с отвращением — врага, что вынудил бы прибегнуть к людскому оружию, он не ведал уже давно. Преимущество, однако, было получено — и ждать, пока скрипящий зубами от титанического напряжения вор стряхнет незримые путы, он вовсе не был намерен. Потянувшись сознанием к той далекой части себя, что кружила над берегом, отвлекая на себя внимание еще подающей голос ПВО, отдал короткий приказ. С ненавистью взглянув на мага — пригвожденная тень не давала тому как следует повернуть голову, наградить клинки страшным, не оставляющим шансов взглядом — вытянул до поры сокрытый в собственной плоти стеклянный стерженек, залитый ослепительным светом.
Схватка была тяжелой, враг — более чем достойным.
Но всему приходит конец.
Об этом он позаботится.
Меч замер в паре дюймов от горла ведьмы.
То, что пробудилось там, позади, Леопольд почувствовал первым.
Почувствовал стократ острее кого бы то ни было.
Время тянулось гадкой, липкой патокой. Впервые за долгое время лицо Асколя изменило своему каменному спокойствию — теперь на нем нашло приют легкое, зыбкое, едва заметное, но все же недоверие.
-Что...
Убийца сделал шаг в сторону от плененной ведьмы. Обернулся, взирая на распоровший ночь ложный рассвет.
-...что ты...
Над обломками старого маяка парила исполинская фигура, сотканная, кажется, из одних только солнечных лучей.
-...сотворила?
Дышать становилось легче. Клеть, сковавшая графиню, истончалась на глазах.
Клинок дернулся, указывая на нового врага — но то единственное всесокрушающее слово, которого прежде хватало Леопольду, будто бы отказалось срываться с пересохших губ. Бесцветное пламя задрожало, затухая.
Хлестнули воздух, раскрываясь, огненные крылья. Легко и плавно взмахнула выточенная из света рука, обдав равно ведьму и убийцу потоком нестерпимо горячего воздуха.
Пламя дрогнуло. Пламя угасло.
Над землей вознеслись столбы пара. Под бешеный треск огня невесомой пылью рассыпались камни, почерневшими щепками, горстями пепла опадали деревья. То, что плыло через остров, выжигая под собою все без остатка, страшный клинок поразить не мог. Никак не мог.
Только не ангела.
Стекло треснуло.
Свет хлестнул Извольского по глазам, боль нырнула в них раскаленными сверлами. Слезы и кровь, ледяная крошка и пыль мешали видеть, но даже не будь их, исчезни все помехи разом — вряд ли бы это помогло магу хоть бы и самую малость. То, что вырвалось наружу из стеклянного сосуда, подкрепленное волей Короны, оказалось слишком ослепительным — для него, для ночи, для этого мира.
И оно росло.
Солнечный луч, пойманный в ловушку — маленькое чудо, бережно хранимое Короной бессчетные годы, последняя карта на руках его — и, вне всякого сомнения, неодолимая. Непереносимое для глаз ровное свечение текло вперед, обретая подобие формы, демонстрируя — каким бы безумием то не казалось — что в нем поселилась и разгорается жизнь — невыразимо короткая, бесконечно яркая.
Живец захрипел, подавшись назад — два уцелевших Ключа все еще пронзали тень, столь отчетливую теперь, делая каждое движение, каждый жест, каждый вдох чудовищно тяжелым испытанием даже для его давно привыкшего к боли тела. Вспухшие от напряжения вены разрывались, кожа лопалась, мокрой бумагой сползая прочь. Взгляд его сверлил беззвучно приближавшуюся звезду, выплавленную по образу и подобию человека, без какого-либо толку — ничего, кроме адской боли, это зрелище не приносило, и вместе с тем отвернуться он никак не мог. Короне, наконец, удалось вдохнуть жизнь во что-то, неподвластное даже его взгляду, больше того — способное лишить мага самого грозного его оружия. Спасения не было — даже вывернувшись из мертвой хватки, которой держали его оставшиеся Ключи, даже исцелив раны, что неизбежно расцветут на теле в процессе, даже так...
Он проиграет, несомненно. Когда вновь останется без глаз.
Когда они сгорят. В этот раз — уже навсегда.
Страх проник внутрь вместе со светом, страх заставил кровь вскипеть верней любых, самых страшных чар. Страх — не смерти, но возвращения к тому жалкому подобию жизни во мгле, жизни без цели, без памяти, без имени — сотряс мага до самых основ.
Забвение. Забытье.
Только не снова.
Только не...
глаза
Слово прошило его насквозь огненной стрелой, слово стегнуло плетью, заставив дернуться вперед и в сторону, заставив вспомнить, что то единственное, лишения чего он так страшился, все еще было с ним.
Все еще имело силу.
Пусть даже мысль, метавшаяся по охваченной болью черепной коробке и была на чей угодно взгляд чистым безумием.
Впрочем, была ли чем-то иным вся его жизнь?
Взгляд Извольского скользнул прочь от текущего к нему раскаленного призрака — по земле, по останкам и обломкам, по расплавленному металлу и битому стеклу...
Стеклу, куда все еще стекала едва заметная, почти напрочь задушенная творением Короны, струя лунного света.
Он с трудом верил в то, что делал, но с окровавленных губ сходили строфы.
Происходящее начинало казаться самым безумным из снов, что когда-либо посещали его, но ссохшаяся рука, роняя полоски кожи, бросая на землю алые капли, поднялась и указала на искомое.
Боль заставляла глаза его пылать, но взгляд Живца оставался недвижим, застыв на том единственном, что имело сейчас значение.
На том, что...
Среди осколков что-то блеснуло.
Корона почти мгновенно осознал угрозу — и двинул свое самое кошмарное творение в сторону, наперерез явлению, которое росло и ширилось, с каждой секундой прибавляло в своих размерах.
Очертания этого менялись почти постоянно. Извиваясь, оно ползло наружу из осколков, выгибалось в ночь холодным, равномерным сиянием, сравниться с которым не мог и фосфор.
Лицо Короны — дым и пар, на время ставшие плотью — замерло уродливой маской: было там место и страху, и животному бешенству, но бал, вне всяких сомнений, правил чистейший шок. Лицо Извольского — обескровленное, достигшее крайнего предела измождения — прорезала дикая, непрошенная ухмылка.
Тела из лунного и солнечного света столкнулись, переплетаясь воедино, струясь друг в друга без края и конца.
Разлетевшись прочь ослепительными белыми брызгами.
-Все, — прохрипел маг, обращая последний державший его Ключ в жалкую лужицу, шагая вперед. — Теперь — все.
Корона — вновь во плоти грязно-серого цвета — сделал нечеткий, слабый шаг назад. Еще один. И еще.
-Теперь — ты мой.
Широко разводя руки, будто бы для объятий, Живец шагнул по направлению к своему врагу.
Улыбка все еще блуждала по его лицу, когда мага поглотил небесный огонь.
Время, как с легкостью могло показаться, не просто замедлило свой ход, но сделало это до скоростей, вне сомнений, откровенно неприличных — впрочем, обманываться данным чувством, что, как и слепая уверенность в собственных силах, с равным успехом могли увести туда, возврата откуда не предусматривалось, графиня вовсе не была намерена. Времени — это она осознавала сейчас с предельной остротой, чуяла всей своей, едва живой после столь близкого знакомства с кошмарным клинком, сущностью — минуло всего ничего, каких-то пять или — почему бы и нет? — десять несчастных секунд...
Событий, умудрившихся угнездиться в этот до боли короткий отрезок, хватило бы, однако, на целые часы — если, конечно, в качестве меры им избрать яркость и значение для тех, кто намерен был остаться среди живых.
Проще говоря, должно было поспешить.
Бешеный ритм, в котором с трудом угадывались удары собственного сердца, был ничем в сравнении с той адской, исполненной боли пульсацией, подчинившей себе разум, шедшей рука об руку со строками, что были безжалостно вымараны из заметок безумного Юфита, предостережениями и инструкциями, что графиня скрыла когда-то от несчастной Таль. Что вернулись к ней теперь — каждая мысль о том, что она сотворила, чему позволила родиться там, на старом маяке, лишь бы только получить шанс выстоять, колола раскаленным копьем, прошивала все тело, словно молния. Леопольд будто бы вовсе позабыл о ней: взгляд его потух в тот же миг, что истаяло плясавшее на грозном мече пламя — и теперь лишь скользил, отрешенный, опустелый, с бритвенной остроты лезвия на то, что в нем отражалось, то, что текло лучами солнца, скользило на огненных крыльях — почти беззвучное, едва реальное. Власть клинка и клети слабели и чахли — лучшего момента для удара было бы попросту стыдно желать — но здесь и сейчас она, подобно врагу своему, не могла сдвинуться с места и на дюйм, здесь и сейчас взгляд ее был обращен единственно на то, что — уверенность в этом была тверже камня — узреть доводится лишь раз, даже с жизнью столь долгой...
В конце концов, повторить подобное безумие вряд ли рискнет даже она.
Глядя на приближающееся творение Таль — нет, на саму ее, растворенную без остатка и переплавленную сызнова во что-то непредставимо прекрасное, бесконечно страшное, что-то, вряд ли предназначенное для человеческих глаз — она никак не могла отвести того взгляда. Слышала свое механическое, прерывистое дыхание, чувствовала каждую снежинку, спустившуюся на пересохшие, выбеленные колоссальным напряжением губы, ощущала — иными словами было и не сказать — собственную замершую на миг душу...
