Прежде всего, конечно, это убежище. Есть же вещи от боли — вот и дом был чем-то похожим: своего рода вещью от хаоса, безраздельно царящего снаружи. Внешний мир никогда не знал покоя — и для Лина, которому там не было назначено места, всегда был готов расстараться на новые раны. В этом, несомненно, был глубокий смысл: создание, чья вина была уже в самом появлении на свет, существо, что получило по некоей нелепой ошибке подобную силу, мир не мог не стремиться извергнуть прочь — продолжая данную мысль, Юрий неизменно приходил к выводу, что оба его проклятья были неразрывно связаны меж собой. У магов прошлого имелось словечко для таких, как он — юроды. То было слово горькое, но поразительно честное — особенно рядом с "эсперами", "психиками" и прочими их современными собратьями, чье предназначение, казалось, было в том, чтобы стыдливо прикрыть все то гадкое и страшное, что составляло самое суть таящихся за этими словами существ. Маги прошлого, как и их нынешние коллеги, ради выживания влившиеся в ряды "Авроры", строили множество мудреных теорий, пытаясь тем или иным образом объяснить происхождение таких, как Юрий, годами ломали копья, но всегда сходились в одном — в своем отвращении, граничащим с откровенной ненавистью. Рождавшиеся частенько от совершенно обычных людей, юроды — словечко, как ни крути, было очень уж прилипчивым — получали даром то, на что у существ с Цепями уходили годы и века, едва ли не с рождения становясь мастерами в своем деле — и пусть их полезность как живых инструментов обычно не оспаривалась, зависть и раздражение, тлевшие в душе очередного мага, редко когда утихали до конца — что уж говорить о людях? Человек издавна не терпел никого, кто мог бы оспорить его право на господство хотя бы в самой дальней перспективе — и, пусть это звучало откровенно смешно и шло вразрез с измышлениями магов, Юрию всегда казалось, что в деле изничтожения ему подобных — или создания максимальных неудобств для самого их существования — природа всегда готова была подставить человечеству плечо. Взять хотя бы его болезнь — пусть даже точной причины, по которой она поражала тот или иной разум, наука еще не открыла, пяток биологических факторов, способствующих развитию расстройства, мог назвать и сам Лин — и как тут было не связать ее с другим своим проклятьем, как было не увидеть в терзающем его день за днем недуге своеобразную плату за эту непрошенную силу? Нет, подобное слово не очень-то хорошо подходило — рассуждая таким манером, можно было докатиться и до концепции греха, когда все дело, если задуматься, обстояло куда проще. Он был ошибкой, чем-то, что не должно было рождаться — и если нельзя было устранить ошибку моментально, следовало принять все меры, чтобы она сделала все сама. Ознакомившись в последние годы с литературой по теме — удивительно, с какой легкостью лейтенант согласился тогда подать данный запрос — Юрий, никогда не имевший склонности к оптимизму, пришел к выводам весьма неутешительным. Тяжелые формы обсессивно-компульсивного расстройства нередко проявляли недюжинную стойкость к лечению, часто болезнь триумфально возвращалась даже после, казалось бы, полного выздоровления жертвы — если же причиной улучшения состояния были лишь лекарства, то после прекращения их приема рецидив был практически неизбежен. Пусть даже статистика самоубийств демонстрировала ничтожно малый процент, взглянув на сумму потенциальных лет жизни, что терял человек по вине данной болезни, Лин еще больше уверился в своей теории: то была не какая-то кара свыше, но лишь метод, которым мир пытался как можно скорее вывести его — живую ошибку — за пределы своего идеального уравнения. В этой игре победитель был известен заранее — и Юрию оставалось либо терпеливо сносить один удар за другим, в итоге неизбежно надломившись, либо искать укрытия. Искать место, которое можно было бы назвать домом...
Постаравшись, он мог вспомнить — пусть и урывками, клочками — место, которое звал когда-то так до "Авроры" с "Атропой". Клочки эти, которыми обратилась давно истершаяся, потерявшая прежний цвет ткань его памяти, существовали, казалось, каждый сам по себе, не желая приставать друг к другу, обретая хотя бы самое слабое, самое жалкое подобие целостности. Дом — тот, старый дом — был массивной, обитой кожей дверью, был тусклой лампочкой на перекрученном проводе, был кладбищем окурков на подоконнике, густой пылью и болотной зеленью обоев в крохотной, заставленной трухлявой мебелью комнате...кожа почему-то вспоминает духоту летнего дня, а уши — звон комаров. Зажмурившись, он касается пальцами чего-то обжигающе-холодного, и почти удается себя обмануть — но лишь до тех пор, пока веки не рвутся вверх, пока не видят глаза, что под пальцами его оконное стекло, а никак не железная спинка старой, скрипучей кровати, на которой он — если та жизнь, конечно, не пришла к нему из сна — лежал когда-то, перелистывая по несколько раз одну и ту же страницу ветхой книжонки...
Постаравшись, он может вытащить из какой-то бесконечной дали эти клочки, эти обрывки — но пусть дом и был всем этим, он, наверное, все же не просто вещи. За каждой вещью стояло что-то большее — и дело тут было, похоже, точно так же, как и с именами. Имена даются живым, имена нужны только им — а как только та жизнь обрывается, они становятся лишь удивительно пустым звуком, произносить который больше нет ровным счетом никакого смысла. Он не настолько самонадеян, чтобы считать, что где-то там, в месте, куда давно забыта дорога — если оно вообще не было плодом его воспаленного воображения — еще произносят его имя, но от мысли, что там еще может быть одна или даже несколько вещей, принадлежавших ему, что на них иногда бросают взгляд — отчего-то становится теплее. С "Атропой" совсем не так. Когда его не станет — может, через месяц, а может, уже завтра — когда его имя обернется бессмысленным набором звуков, процесс, которого не избегнуть никому, будет, наконец, запущен. Пошитая на заказ форма, что вполне логично, никому бы точно не пригодилась: ее, равно как и маску с шарфами, встретит столь неразборчивый в пище огонь — сразу после того, как ему будет скормлен их бывший хозяин. Образцы крови, частички кожи, волосы и все прочее, что хранится в небольшом металлическом ящичке где-то в спецклинике "Авроры", продержится чуть дольше — быть может, год или даже пять...конечно, рано или поздно ящичек вынут из холодильной камеры, вытряхнут в печь и хорошенько вычистят — было бы крайне неразумно сохранять его за мертвецом. Личное дело, за какие-то смешные пять или шесть лет распухшее, будто на дрожжах, до пары объемных папок, будет тщательно пересмотрено — не сразу, конечно, спешить ведь было совершенно некуда — оформлено надлежащим образом, и, в последний раз обвязанное сухими, истершимися от времени бечевками, отправится в архив — ту единую для всех конечную станцию, где никто и никогда не ждет...
Когда-то — кажется, не так уж и давно — это казалось ему разумным и правильным. Перспектива исчезнуть, раствориться без остатка, сбежать куда-то, где больше не будет вещей от боли, как и ее самой, казалась весьма заманчивой...
И сколько бы Лин не старался, он не мог вспомнить, когда она начала вдруг пугать.
Виной тому его болезнь? Нет, вряд ли бы она забрала нечто подобное. Возлагать вину на "Атропу" тоже было бы странным решением — тот же полковник, раз за разом твердивший, что само существование Лина и ему подобных — досадная ошибка, вряд ли бы огорчился, узнав о его гибели. Кто же тогда? Кому он обязан этим странным чувством, этим страхом не за других, но за себя? Страхом, который мог быть рожден лишь из вещи совершенно невозможной — из мысли о том, что и он для кого-то что-то значит?
Ответ всегда был с ним, но Юрий прилагал все возможные усилия, чтобы не видеть, не слышать его, закрывал пред этим ответом все двери и силился намертво заколотить — но тот неизменно пробирался в какую-нибудь позабытую щель.
Конечно, Анна. Конечно, Сетка. Конечно же, Неудачник и лейтенант.
Да, верно. Лейтенант. Это ведь с его приходом все стало меняться.
Эти мысли леденили хуже любого ветра, заставляли Лина дрожать сильнее, чем от любого холода. Все, с чем он сталкивался в былые годы — бессильная злоба забитого в клетку зверя, источаемая Анной, покорность и безразличие Ольги, хлещущее через край безумие Четвертого — оставляло на душе один лишь привкус горечи, но это можно было стерпеть — ровно до тех пор, пока кушанье не подсластили парой капель надежды. Эта гадкая отрава точно ему досталась — как еще объяснить, что в ту ночь на корабле он...
Мы выживем. Неважно, что случится. Мы выживем.
Он не должен был говорить ничего подобного. Он попросту не имел на то права.
Он был порождением ненависти, загнанным и уродливым — таким его пожелал сотворить мир, таким его желала лицезреть "Атропа". Таким он привык видеть себя сам.
Живешь, чтобы не умереть. Живешь, чтобы выполнять приказы. Отчего в ту ночь он посмел оспорить эту несокрушимую истину? Отчего посмел помыслить, что у него — у Анны, у Ольги, даже у Неудачника — может быть что-то после войны?
Юрия передернуло. Сейчас — с учетом того, как повернулось дело — он должен, как никогда должен оставаться собой. Иначе ему точно не спастись. И слова те так и останутся насквозь дурной ложью.
Задание было более чем странным, но он давно уже привык не задавать лишних вопросов. Еще вчерашним вечером оставив позади двери Железнодорожного вокзала, Юрий большую часть ночи провел на ногах, медленно, но верно пробираясь путаными улочками к своей цели. Затянувшиеся блуждания его имели, впрочем, и иной смысл: каждый раз, когда Лин оказывался в новом городе — и был, вдобавок, предоставлен на какое-то время сам себе — он тут же, не теряя даром времени, принимался жадно вбирать в себя все то, что не могли подарить сухие, равно безмолвные и бездушные карты с планами. Неважно, куда именно забрасывала "стрелу" работа — привычка оценивать улицы и переулки, дворы и пустыри, каждый крохотный домик, каждое невзрачное с виду строение с целью сложить из них запасной маршрут отхода или проверки на наличие слежки — а много их никогда не бывало — въелась в Лина, наверное, уже до самых костей.
С этим городом, впрочем, что-то было не так.
С каждым часом "стреле" все острее казалось, что она его уже знала.
Автобус, судорожно вздрогнув, застыл на очередной остановке, жалобно лязгнули двери. Довольно резко поднявшись со своего места, Лин быстрым шагом направился к выходу — и, перескочив через заляпанную грязью ступеньку, позволил своей тяжелой обуви коснуться скверно убранного тротуара.
Над головой нависла пепельно-серая хмарь в татуировке проводов — с неба под тоскливый скулеж ветра беспрестанно валилась какая-то слизь, какая-то слякоть. Крохотные кусочки снега, весьма скоро обращаясь влагой, терялись в волосах, заползали вниз, за шарфы — не будь их, взглянувший в глаза Лину мог бы решить, что тот плачет. Прохожие стараются его не замечать — кто-то даже шарахается, но большинство, проходя мимо, просто прибавляют ходу. На светофоре впереди вяло вспыхивает красный огонек. Свернув во двор, Лин обнаружил там небольшой магазинчик — там он провел несколько минут, выбравшись наружу уже с пакетом каких-то маленьких конфеток. Закинув пару в рот, "стрела" проверяет слышанные где-то слова о том, что жевание замедляет мыслительный процесс — но теория эта, к величайшему сожалению Юрия, терпит поражение: чувство, что этими самыми улицами он когда-то уже ходил, никак не желает покидать его.
Улицы и дворы сменяют друг друга. Ускорив шаг до предела, за которым уже начинается бег — еще один способ прогнать непрошенные мысли из головы — он чуть было не вылетел из подъезда прямо под чей-то автомобиль. Оставив позади и его, и чьи-то гневные крики, Лин замирает, минуту или около того рассматривая причудливое здание из красного кирпича — бывший католический храм, давно уже приспособленный под какой-то там архив...
Ощущение это сродни раскаленной спице, введенной в самое нутро. Ошалело уставившись на высокие, отчего-то кажущиеся сложенными из серой бумаги, шпили бывшей церквушки, Юрий в который раз попытался совладать с собой. То, что явилось к нему сейчас, не было очередным посланником болезни — но вместе с тем определить принадлежность этих мыслей "стреле" никак не удавалось. Он никак не мог знать об этом храме — он и видел-то его первый раз...
Первый ли?
Худшим из того, что можно было предпринять, оказалась бы попытка силой выдавить "лишние" мысли из головы — вместо этого следовало попытаться перевести тему, подумать о чем-то неизмеримо более важном и серьезном — например, о своем задании. Странное оно все-таки — ни точной цели, ни проработанных заранее маршрутов, ни резерва из сотрудников Второй Площадки...вообще ничего, кроме места встречи, зазубренного наизусть меньше чем за пару минут. Не будь все это передано ему лейтенантом, Лин бы определенно захлебнулся в подозрениях раньше, чем получил бы возможность сойти с поезда — а к моменту прибытия на точку его воспаленное сознание наверняка выстроило бы уже с десяток теорий касательно будущей работы.
Если к работе готовят очень долго, значит дело будет действительно серьезным. Если о работе не известно ничего, кроме одной-единственной строчки с адресом — это хороший повод понервничать: мало что так печалит, как нехватка данных перед операцией.
Странное задание, как ни крути. Странное — пускай, но вот трудным оно вряд ли окажется. После того-то, что они творили в Ширнессе, в Лондоне. Нет — после того, что "Атропа" творила по всем Британским островам...
С того дня, когда лейтенант приказал отступать — уже почти что полнокровный месяц. Времени, казалось бы, предостаточно, но забыть все равно не выходит, нет — и с каждой ночью, в которую не удается сразу отдаться сну, родившаяся в тот день боль поражения ощущается все острее. Чудная штука эта боль — почему на нее обречены даже такие, как он, даже те, кто служит делу, в него толком не веря? И чего же стоит само дело, если его предают по очереди все, кто стоял у руля, если его судьба, похоже — терпеть эти измены до тех пор, пока не будет перекрыта наглухо последняя дорога к победе? Чего же стоит...нет, скорее не так. Стоит ли оно хоть чего-то? Анна вот знала ответ уже давно — а теперь отчего-то и ему хочется найти собственный.
Юрий знал — спасибо лейтенанту — о том, что пусть обезглавить врага одним ударом и не вышло, Клуб вовсе не собирался сдаваться. Юрий знал о пущенных в ход планах с причудливыми названиями, один из которых включал в себя бактериологическую войну на землях Башни — нечто подобное, кажется, Клуб уже творил во время конфликта с каким-то японским культом — а в ходе другого, если Алеев ничего не напутал, должна была быть уничтожена Блуждающая Могила. Юрий знал — как и прочие "стрелы" — о том, что извечный враг уже собрал, наконец, силы в кулак, знал о близости вторжения — и о том, что каждый день может запросто оказаться последним.
С учетом всего этого, сегодняшнее дело, несомненно, должно было быть очень важным. Но почему же тогда он здесь один? Почему, среди всех — ему?
