Уже близко. Белое нечто — быстрее ветра, быстрее молнии, быстрее, наверное, звука...разглядеть его вовсе нельзя, ведь оно не останавливается ни на секунду, уходя все дальше и дальше в своем безумии.
Пересохшие губы одного из семи выгибаются в вымученной пародии на улыбку.
-Идем.
Белая смерть совсем рядом. Белая смерть хочет, чтобы ушла боль, чтобы ушел страх, хочет найти выход своей бессильной ярости и злобе. Напоследок переглянувшись усталыми, потухшими глазами, все семь шагают навстречу белой смерти — чтобы в очередной раз облегчить ее муки...
На дверях кофейни еще с самого утра появилась табличка, сообщающая всем и каждому о том, что сегодня, увы, сие заведение не работает в связи с переучетом. Кофейня эта была одной из старейших в Петербурге, и в отличие от города никогда не меняла названия: как была "Амарант", так им и осталась. Окна были завешены тяжелыми бархатными шторами, а большой свет внутри не горел — собравшимся сейчас в большом темном зале людям он был попросту не нужен, им с лихвой хватало и старой лампы, что поместили на один из трех больших столов, укрытых белоснежными скатертями. На столе, что был ближе всего к стене, оставили старинные сервизы, по которым уже вот-вот должны были разлить обжигающий чай, блюда с легкими закусками и стопки бумажных салфеток. Два других стола — их вытащили сейчас в центр зала, сдвинув всю остальную мебель по углам — были заняты: там семь человек, а там всего лишь пять. Кто-то курил, аккуратно стряхивая пепел в большую пепельницу, кто-то делал пометки в черной записной книжке, двое перешептывались о чем-то своем, еще один тихо похрапывал, уронив голову на грудь...
На большинстве собравшихся возраст уже оставил свой след, но помимо откровенных стариков тут можно встретить и еще не искалеченные безжалостным временем лица: один достаточно молодой человек развлекался, вырисовывая на салфетке портреты остальных собравшихся, сидящая рядом с ним женщина средних лет, в шляпе с темной вуалью, полностью закрывающей лицо, тихо улыбалась, наблюдая за ним — его художества отвлекали ее от желания закурить, грузный мужчина в военной форме, рассевшийся рядом, уткнулся взглядом в толстую потрепанную книжку...
Тихие, шаркающие шаги заставили всех собравшихся оторваться от своих занятий — все взгляды устремились на спустившегося в зал сухонького старичка в старом сером пиджаке.
-Дамы и господа... — вновь прибывший закашлялся от волнения, но весьма быстро справился с собой. — Мы только что получили сообщение от Кая. Операция "Снежная слепота" успешно завершена. Планетарный терминал наш.
Зал взорвался аплодисментами.
2. Черные стрелы.
Деклассированных элементов в первый ряд,
Им по первому по классу надо выдать все.
Первым классом школы жизни будет им тюрьма,
А к восьмому их посмертно примут в комсомол...
(Янка Дягилева — Деклассированным элементам).
1984 год.
Многие знания рождают многие скорби. Он не знал этого изречения, но еще в раннем детстве сформировал для себя удивительно похожее — и у него был для того веский повод: все то новое, что он узнавал, приносило лишь дополнительную боль.
Сложно сказать, когда это точно началось — лекарства протерли в полотне его разума множество дыр, которые уже нельзя было залатать, но одно он помнил точно — оно началось раньше, чем прорезалось то, другое.
Много позже, уже когда он оказался в цепких лапах "Авроры", ему был поставлен тот мудреный диагноз — они говорили, что это тяжелейшее обсессивно-компульсивное расстройство. Слова эти мало что ему сказали, лишь разрыхлили почву для новых приступов паники и психозов, а то, что с ним происходило все время, он продолжал называть так, как называл и раньше — вещами от боли.
Если он напрягался, то мог вспомнить, как, еще совсем ребенком, шел, считая ступеньки одну за другой, или бормоча под нос какую-нибудь особенно сильно привязавшуюся песенку. Вот только когда этот навязчивый счет начал распространяться уже на любые вещи, что оказывались пред его глазами, когда в голове вместо прилипчивых четверостиший стали роиться столь же неотвязно следующие за ним мысли — страшные мысли? Когда это подчинило его себе целиком? Не было ответа на этот вопрос, как и на многие другие. Когда он смотрел на другого ребенка, то не мог, просто не мог не думать о том, что сейчас его ударит — что он должен это сделать, чтобы не случилось что-то еще хуже, когда он оказывался у открытого окна, то точно понимал, что ему необходимо немедленно дотронуться до его ручки — в противном случае с ним непременно случится...что-то. Что-то неизмеримо страшнее. Однажды около месяца ему успешно удавалось прятать от матери свои руки — чтобы она не заметила кровоточащие ссадины и содранную кожу — он мог тереть их часами, изводя по куску мыла в день, с равным успехом он мог не ложиться спать, стоя у входа в комнату и щелкая выключателем — три раза по шесть, потом три по девять — тогда можно было лечь и закрыть глаза, не опасаясь, что ночью он умрет. После третьей перегоревшей лампочки заставший его за выполнением ритуала отец избил его так, что он еще четыре дня ходил с трудом — но даже когда на него обрушивался один удар за другим, он мог думать лишь о том, что отец бьет неравномерно, что это неправильно, что в правый бок он получил три удара, по лицу — пять, лишь один в живот и два по поджатым к нему ногам. Нужно было начать заново. Нужно было переделать. К тому же отец не считал.
В школе было хуже, намного хуже. Та девочка просто не понимала, что он должен был похлопать ее по плечу три раза левой рукой — ведь в противном случае она бы умерла вечером, попав под машину. Тот учитель тоже не понимал, что он не мог не искрошить весь мел, за которым его послали, стоя на лестнице — он делал это правильно, отщипывая ровно столько, сколько было нужно — три по шесть да три по девять — если бы он не поступил иначе, то задохнулся бы и умер спустя три часа и пять минут, вне всяких сомнений.
Он был плохим человеком, определенно. Плохим и сумасшедшим — у кого еще могли появиться такие страшные мысли? Только у самого настоящего психа, у которого все не так работает, которого нужно забрать от нормальных людей, запереть и заставить жрать горстями таблетки, а еще лучше — убить. Он был плохим человеком — разве может хороший человек думать о том, чтобы кого-то ударить, кого-то толкнуть, подойти к чьей-нибудь кровати и ткнуть ножом? Ничего из этого он не делал, но мысли же были, мысли же не уходили, значит, он совершенно точно был плохим человеком...
В тот темный дождливый вечер, когда отец напился пуще обычного, он понял, что он еще хуже. В тот вечер в нем прорезалось это — и он помнил все, словно оно было вчера. Помнил пьяные вопли с кухни, помнил крики матери. Помнил, как она лежала, сжавшись в углу, как уже не могла кричать после очередного сеанса побоев. Помнил ослепительный, молочно-белый свет — так это пришло в первый раз — помнил, как отцу стало больно. Как он закричал, как опрокинулся на спину, колыхая своим огромным животом, как завыл, засучил ногами и руками, как схватился за голову, начав выдирать себе волосы и глаза...
Отец делал все неправильно. Он выдрал только левый глаз и ничем не уравновесил свое действие — умер раньше. К сожалению, исправлять его ошибки не было времени — на шум и крики выскочили остальные обитатели их старенькой коммуналки. Им тоже стало больно. Они тоже упали — и снова все делали неправильно — один, например, ударил по полу правой рукой три раза, а левой только два, и умер, не придя к равновесию. Но он тогда уже не думал даже о равновесии, нет. Тогда он мог думать только о боли — он понял, что сам стал болью, а еще он понял, что пока больно другим, ему — нет. Тогда он выбежал, захлебываясь слезами, вначале на лестничную площадку, потом — вниз по грязным ступенькам, в вонючий подъезд, а затем и вовсе прочь от дома, в который он больше никак не мог вернуться, пусть даже мать еще шевелилась. Ведь он понял. Он понял, что действительно был плохим человеком. Даже хуже.
То, что было дальше, он помнил уже куда хуже, спасибо лекарствам. Грязная, холодная, безразличная ко всему улица, жестокие драки, прятки от оголодавших собак в мусорном баке, очередной побег от милиции — они так ничего и не поняли, когда его глаза вспыхнули белым, а их тела провалились в царство боли — черная машина, жестокие люди в форме, "Аврора"...
Его новый дом, где ему дали новое имя.
Свое настоящее имя он все же помнил хорошо — Юрий — но вот насчет фамилии — Лин — он не был до конца уверен, пусть она и стояла во всех документах. Быть может, она и правда была его, а может, ее дал кто-то из врачей, заполняя бумажки...кто ж уже вспомнит? Когда его только-только привезли, ему был присвоен номер Гр-738, но потом, уже после обследований и тестов, где его снова заставляли делать это, чтобы такое же не сделали с ним самим, новое имя было выбрано самим Полковником — Долор, боль.
Ведь он и правда был болью, пусть даже в документах то, что он умел, и называли страшными словами "сенсорный а(нта)гонизм". Чужая нервная система была его полем для игр, там не было ничего невозможного, он мог сделать с другим живым существом все, что бы только захотел...узнав это, он понял, что не просто был плохим человеком, о нет. Он был хуже всех, но именно таких и искала "Аврора". Именно таких она жадно хватала, проглатывала и, если не удавалось переварить до конца, выплевывала назад.
Лин совершенно точно помнил, что ему сейчас шестнадцать лет — хотя иногда, все-таки, начинал сомневаться и в этом, когда начинался очередной курс препаратов: успокаивающих разум, укрепляющих тело, подавляющих волю...
В свои шестнадцать лет он помнил, как можно отравить колодец или вражеские запасы продовольствия, но не знал, как можно достать еды в странном месте под названием "магазин". Не знал, зачем люди на улицах носят эти непрактичные и неудобные костюмы — все разные, подумать только! — зато мог надеть противогаз за две секунды и имел пошитую на заказ шинельку. Он не знал, как пахнет и выглядит какой цветок, зато знал, как можно различать по виду и запаху адамсит и фосген, иприт и зоман, и уж точно никогда не перепутал бы "сирень" и хлорацетофенон. Он бы сильно удивился, узнав, что в то время, пока он запоминал "поражающие факторы", "свойства", "начальную скорость" и "прицельную дальность", другие дети — хорошие, те, которые не интересуют "Аврору" — учили стихи в своих школах, что они решали какие-то смешные задачки про овощи и фрукты вместо того, чтобы думать, как нужно разместить пулеметы на крыше дома, чтобы простреливался весь квартал. Лин бы сильно удивился, узнав, что есть люди, которых не заставляют бегать в полной выкладке, сливая из-под маски хлюпающий пот, и уж точно не пускают по следу собак. Пришел бы в ужас, узнав, что кто-то не умеет стрелять, бросать гранаты и не знает, где на шее надо надавить и куда метить ножом, чтобы убить наверняка. Мир за пределами "Авроры" был неправильным и пребывал в пугающем до дрожи хаосе, но мир Лина был прост и понятен, и подчинялся, как и сам Лин, легко усваиваемым законам, а все, что отказывалось им следовать, быстро из этого мира исчезало, быстро и навсегда.
Удивительно, но его болезнь, пусть и продолжая его мучить, стала приносить свою пользу, невероятно быстро доводя до автоматизма все нужные ему действия, превращая их в точно такие же ритуалы, как включение и выключение света или необходимость выпивать воду из стакана за три глотка, ровно за три. Когда у других пухли головы от новых знаний, он мог повторять материал снова и снова, зазубривая за считанные дни просто потому, что не был в состоянии вытряхнуть его из головы, когда другие уходили со стрельбища, он продолжал палить по мишеням, только успевай патроны подносить — снова и снова, снова и снова, в жару, когда ствол раскалялся и в холод, когда тот грозил примерзнуть к рукам. Ведь нужно же было компенсировать каждый выстрел по мишени другим, точно таким же, правильным и аккуратным!
Убивать для Ленинградского Клуба он начал в тринадцать лет. Кто был первым, Долор уже не помнил, а те, что были после, уже ничего не значили — еще одно доказательство того, каким чудовищем он был и как сильно должен был себя ненавидеть. Полковник как-то говорил, что у них есть даже вампиры, но что он все равно хуже — хуже последнего из них, гаже и дряннее чем самая опустившаяся тварь, убивающая ради пропитания, что такие как он живут лишь милостью руководства, дающего им шанс хотя бы попытаться встать вровень с настоящими людьми — пусть даже они и опасная аномалия, выродки, "психики" или, как их называли на Западе, эсперы. За те годы, что он делал работу для Клуба, Долор успел крепко это усвоить: они и правда худшие из худших, неприкасаемые, бешеные псы на длинной цепи. Но уж никак не люди, пусть и родились по какой-то случайной прихоти судьбы от людей...
Арендованная квартира имела три комнаты — Юрий выбрал для себя самую дальнюю от входа, где сейчас и сидел на кровати в полной темноте, забившись в угол и замотав лицо всеми своими шарфами. Шарфов было шесть, иногда он использовал еще и бинты, но чаще всего на нем можно было увидеть громоздкую дыхательную маску серого цвета — она была сделана таким образом, что нижнюю ее часть можно было отсоединить и спокойно принять пищу и воду. Новеньких санитаров и охранников в спецклинике "Авроры" всегда предупреждали о том, чтобы они не касались этой темы при вынужденных контактах с Долором — в идеале они должны были воспринимать маску точно так же, как и сам Лин — как его лицо. Ведь от своего настоящего он давным-давно отказался...
Вещей в комнате было немного: как-никак, подготовка к операции занимала довольно мало времени, а после они должны были быстро свернуться и исчезнуть, словно их никогда и не было, поэтому — только самое необходимое. Портфель с оружием у кровати, мощная рация, новенький пистолет ПСС на тумбочке рядом, кое-какие лекарства в пакете, сухпайки да немного консервов в холодильнике, один комплект сменной одежды — вот все личные вещи, которыми мог похвастаться Юрий — впрочем, он сам был личной вещью: вначале для "Авроры", а после, когда Полковник перевел его в свою личную группу, уже для Площадки Два — ее также называли "Атропа".
Ленинградский Клуб существовал уже очень долго, а когда точно эта страшная организация родилась, Лин толком не знал — ему это знать было не обязательно. Знал он то, что делилась она на две большие ветви, которые также называли Площадками, на "Аврору" и "Атропу". Первая Площадка отвечала за сбор и подготовку к использованию таких, как он, "одаренных", по всей необъятной территории Советского Союза, а также захват и тщательное исследование "потусторонней угрозы". А угроза была и еще какая...
Ленинградский Клуб знал страшную правду о мире, в котором они жили, знал, что мир был смертельно болен, что он прогнил от кроны до корней. Рядом с ними существовали чудовища, которые не привиделись бы нормальному человеку и в страшном сне: вампиры и духи, одержимые демонами и кошмарные "гибриды", твари из старых мифов и страшных сказок, которым не было числа...и, конечно же, маги. Маги были опаснее всего, ведь их было довольно-таки сложно отличить от человека, и одно это приводило в ужас: можно было годами общаться с кем-то, считая его добрейшей души человеком — не зная, что в свободное время он использует людей в качестве топлива для своих кошмарных проектов и извращенных забав. Можно было считать кого-то равным себе, даже не догадываясь, что в его глазах ты просто клоп, жалкая тля, и что у него и правда есть основание так считать. Десятки, сотни невинных становились их жертвами по всему миру — от случайных свидетелей до случайно же выбранных целей — ведь они были для этих самопровозглашенных сверхлюдей просто расходным материалом, скотом на забой, ступеньками, по которым они шли к своим страшным, извращенным целям. Была и Церковь — на словах клявшиеся истреблять заразу, она нередко ее покрывала и держала в своих рядах, если то помогло помочь обрести силу и власть. Их эскадроны смерти, состоявшие из больных на всю голову отморозков и фанатиков наводили ужас и точно так же ни во что не ставили простых людей — ради сохранения тайны, сохранения власти убить можно было любого, мало того — трижды лживые католики наплевали на собственные догмы и заветы, убивая и истязая во славу своего бога с поистине средневековой жестокостью.
