Оно вышло — вытекло — из складок на животе чудовища, скользнув вдоль земли клубом черного дыма. Ударившая мага конечность растеклась дурно пахнущим паром, влившись в общую массу — и та, заклокотав, переливаясь, наверное, всеми цветами, какие только мог воспринять человеческий глаз, потянулась вверх и в стороны — уже полупрозрачная, едва осязаемая.
-Вор!
Звук, исторгнутый из глубин этого, потянул за собою кошмарное эхо — целый хор завывал, тянул, визжал на пределе сил своих: одно и то же слово, отраженное само от себя, бесконечно повторялось на всех мыслимых языках — людских и животных.
-Украл — у него! Украл — у меня! Украл — у нас!
Кипящая черная масса вздыбилась, хлынула вверх, будто гейзер. Запылали глубоко внутри белым огнем кости. Зашипела, забулькала, закрепляясь на них, плоть, затрещала, наползая, грязно-серая кожа. Проклюнулись посреди лица белее бумаги непроницаемые дыры глаз, заскользили по плечам волосы.
Тело мага изгоняло раны с завидной скоростью — но даже ему, едва не разорванному на части первым же ударом, потребовалось время: время встать, время опомниться. Время поднять свой страшный взгляд — и встретить ему достойный ответ, впервые за бесконечно долгие годы.
Встретить плоть, что была ему неподвластна.
-Вор!
Тварь была пред ним — протянутой руки хватило бы измерить разделявшее их расстояние. Тварь пребывала в постоянном движении, беспрестанно изгибалась змеей, ежесекундно распадаясь на три, пять, десять, сотню равно кошмарных ипостасей, словно в муках выбора лучшей, наиболее достойной для того, чтобы принести смерть своему сопернику.
Тому, кто дерзнул украсть.
Тому, кто, украв, сумел выжить.
-Вор!
Лавина неземных образов — острее самой больной фантазии, кошмарнее самого скверного сна — качнулась, потекла вперед, и среди сотен теней, тысяч возможностей, явственнее прочих пылал облик, избранный для терминала в те бесконечно далекие времена, когда жизнь еще не покинула его, когда подлинная сила творения еще переполняла это с виду крохотное, тщедушное тельце.
-Ты ответишь за то, что содеял, вор! О, как ты ответишь!
Корона, дитя Земли, замученное до смерти теми, кому было послано в надежде на мир и согласие, споткнулся, проваливаясь в нечленораздельный рев, еще на первых слогах последнего слова. Завизжав от переполнявшей его до краев первобытной ярости, шагнул вперед, тут же срываясь на бег. Захлебываясь, утопая в одном-единственном желании — убивать, убивать до конца и края, до последнего так называемого человека, до последнего зверя из тех, что отреклись от своей матери, что поставили себя выше нее — ринулся навстречу тому, кто украл.
Кто посмел напомнить, чем он когда-то был и чего лишился.
Когда снег вновь изволил начать свой скорый путь от чернильной тьмы небес до изрытой, иссушенной земли, никто из них не заметил — было не до того. Жестокий, колючий ветер охапками подхватывал белые хлопья, горстями бросал их в лица, но так и не смог заставить их хозяев дернуться, лишний раз моргнуть, высечь искру хотя бы единой отвлеченной мысли. Сошедшиеся на крохотном островке существа — все, что позволяло звать их людьми, они не так давно сбросили прочь ненужной шелухой, проросли из того наружу во всем своем чудовищном великолепии — не обратили бы сейчас должного внимания и на вулкан, реши тот извергнуться аккурат за их спинами, до того сильно было единственное уцелевшее в обоих стремление, единственная вещь из целого мира, что еще имела для них смысл.
Смерть. Смерть, что каждый столь отчаянно стремился подарить другому.
Убийца бился бесстрастно, подобно механизму — жесткая экономия сил, до предела выверенная четкость каждого движения. Каждый выпад объятого бесцветным пламенем клинка, каждый удар, что срезал, словно едва проросшую траву, очередного изгрызенного, измученного болью призрака — те продолжали виться вокруг подобно мотылькам у бесконечно яркой лампы — каждое парирование, что сводило меч с сочащимся тьмой железным когтем было лишено дерзости, злобы...мельчайшего проблеска, слабейшего оттенка эмоций. Изможденное лицо Асколя, омытое слепящим светом, в теплоте своей уступало иному камню — и лишь застывший взгляд с каждой новой отточенной атакой — пусть даже вновь не достигшей желанной цели — очередной раз оказывался прорван, словно тончайшая пленка, тем неугасимым огнем, что бесновался внутри, являя себя на мгновение и уступая льду прежней терпеливой сосредоточенности. Леопольд бился молча — одно только сухое, чуть прерывистое дыхание, свидетельствующее о том, что выверенный ритм давался ему ныне не без труда, нарушало покров тишины.
Ведьма дралась совсем иначе. Ход ее был изорванным, дерганым — не танец, но смертоносный припадок, что утихал лишь на краткий миг насквозь ложного спокойствия, тот единственный, в который сторонний наблюдатель сумел бы уловить хоть что-то, кроме смазанной тени, смог бы увериться, к своему ужасу, в реальности страшного зрелища. Болезненной красоты лицо — хрупкая маска, с трудом сдерживающая лавину дикой ярости, кривая улыбка — разрез меж побелевших губ, что беспрестанно шевелились, выталкивая наружу, вместе с облачками пара, новые и новые слова. Нападая — всегда только нападая, не давая врагу своему и секунды передышки — графиня, омытая брызгами равно своей и чужой крови, с растрепанными, спутанными ветром волосами, снова и снова шипела имена, которыми народы мира издавна награждали питавшую ее силу. Неважно, выкликала ли она египетскую Хекат или чешскую Морану, неважно, звала ли стоявшую у ворот или державшую ключи — все слова устремлялись к одному источнику, единой силе. Силе давно проклятой, позабытой, похороненной...
На горе врагов ее — не слишком глубоко.
Стенающий на все лады туман — то и дело в нем проступают и снова тонут лица павших — захлестывает убийцу. Лопается, в очередной раз будучи взрезан легким, экономным движением, на ошметки, на легчайшую взвесь едва зримой пыли, но измученные души столь же далеки от покоя, сколь и от возрождения — коготь черного железа, когда-то оборвавший их жизни, не отпускает, тянет назад из сладостного забвения. Роковое мелькание клинка и плавное изящество отработанных до автоматизма движений снова и снова спасают убийцу, вновь и вновь дарят ему драгоценные мгновения — но даже выжимая из каждого все до последней капли, здесь и сейчас он может лишь защищаться. Клинок брал на себя тяжелейшую часть работы, ежесекундно паля без всякой жалости все, что могло помешать сосредоточиться на убийстве, но даже с подобным подспорьем, даже он, равный своему врагу в силе, едва поспевал за бешеными рывками, которыми двигалась Стальная ведьма. Выныривая из тумана, словно терзаемая судорогой марионетка, чьи нити спутали и тянули невпопад, она была далека от той чистой, отрешенной смертоносности, что воплощал враг ее — но один взгляд затопленных чернотой глаз графини, один только хриплый, надорванный смех, что вырвался из ее глотки каждый раз, когда коготь и меч ненадолго сходились вновь, сообщал о том, что все, чем она была, все, что она творила — не более чем предвестье грядущего неизбежного. Наскок, удар, резкий захват, что на мгновение блокировал клинок, отход в туман, к своей призрачной свите — и новая, еще более яростная, атака. Ни секунды покоя для убийцы, ни секунды на то, чтобы дать, наконец, свой собственный полноценный ответ.
Туман все выше, все плотней. Человеку со стороны, дерзни таковой подойти достаточно близко, могло бы показаться, что не одна, но три черные фигуры ныне скачут вокруг Асколя, набрасываясь, будто по неслышной команде, с разных сторон — и, потерпев неудачу, снова растворяясь во мгле. Человек со стороны не увидел, сколь бы ни тщился, в дикой пляске ведьмы ничего, кроме звериной ярости, кроме безумия — и, вне всяких сомнений, лишь еще раз доказал бы свою слепоту. Ошибиться было несложно: за потонувшими в чернильной тьме глазами не было более видно разума, да и непрерывная речь графини — нет, не речь, но хриплый клекот и скрежет — звучала словно давно и напрочь заевшая пластинка...могло ли, в конце концов, быть иначе? Осталось ли еще хоть что-то внутри этого изможденного кадавра, без остатка отдавшего себя силе, с которой — все на то походило — не сумело совладать?
Ошибиться было несложно. Той ошибки она только и ждала.
Сверкающее лезвие скользнуло в каком-то миллиметре от уха, вспоров морозный воздух и срезав прядь черных волос. Быстрота и изящество, с которыми Леопольд делал выпад за выпадом, были заслугой пробужденного ото сна клинка лишь частью — любой другой, не готовившийся к подобной ноше с самых юных лет, несомненно, был бы награжден слабостью и смертью там, откуда убийца черпал силу. Каждое движение было стремительным и точным, каждое говорило о годах, проведенных за мучительным учением, каждое...
Каждое, несомненно, говорило ей слишком много.
Обвинитель, будучи пробужден, являлся почти совершенным оружием против ей подобных, техника его грозного хозяина превосходила любое ведомое ей разнообразие приемов.
Меч, однако, оставался мечом. Система боя — всего лишь системой.
Здесь и сейчас тело значило ничтожно мало. Сплавив его с орудием, что откликнулось на ее зов, вооружив тело свое той единственной вещью, что могла сдержать ледяную волну сосредоточенного, предельного, высшей концентрации отвержения, источаемую Обвинителем, она оставила его, отреклась и ушла прочь, не без наслаждения отпустив поводья. Здесь и сейчас тело не значило ничего.
Только покоящийся на глубине разум — тот, что впитывал, пропускал чрез себя, разъединял, расчленял...
Пред ней судья — бесстрастный и беспощадный. Тот, кто принял страшный клинок, тот, кого клинок согласился принять. Истинный Асколь — и, как и все судьи, все палачи, все убийцы, которыми семья по праву гордилась, приученный убивать без рассуждений, без тончайшего оттенка человеческого чувства.
Как и все они, в бою подобный машине. Как и все они, хранящий общий изъян.
Система оставалась системой. Тем, что можно было постичь.
Черный коготь, что раз за разом уводил ее тело от гибели, даровал разуму драгоценное время.
Она знала, что выживет. Знала, что почти уже нашла, почти отыскала.
Мгновение. Половинка, четверть, жалкая крошка того. Недостижимый для прочих, бесконечно слабый, едва уловимый просвет.
Уходя от очередного удара, графиня уже знала, что за ним последует. Драгоценная доля секунды, требуемая, чтобы остановить ход клинка, дать движению плавно перетечь в иное, начала свой бег. И на эту самую долю — неумолимо, до терзающего сердце отчаяния краткую...
Убийца открылся.
Железная длань сомкнулась на клинке.
Бесцветное пламя слепило глаза, вгрызалось, получив наконец возможность как следует распробовать свою новую добычу, в черное железо, в первого за чудовищно долгий срок достойного врага — врага, что в ответ на муки, должные быть нестерпимыми, лишь усилил хватку.
Меж глазами — расстояние едва ли в ширину ладони. Над пламенем и дымом, над судорожно сомкнутыми зубами, над когтем и клинком, сцепленными воедино, взгляды их вновь сошлись — раскаленная жажда, ледяное сосредоточение.
Черный коготь задрожал, качнулся, испуская дым...нет, становясь дымом, сотканной из того змеей извернувшись, бежав страшного пламени, что сдерживала железная длань. Рванулся вверх, будто бы к самому небу...
Клинок выскользнул из тяжких объятий.
Поздно.
Дымная коса упала. Коготь обрушился на жертву, угольно-черной остроконечной дугой прошел насквозь, разом пробив живот, грудь, голову...
Голову, что спала на грудь и замерла, недвижимая — едва только дым коснулся лица.
-Не...не уйдешь...так...просто...нет... — на побелевших от напряжения губах заиграл плотоядный оскал. — Он не просто...убивает...нет...коптит...дочерна... — графиня осторожно повела рукой — и тело — пробитое, проколотое, насаженное на дымную нить, словно на острый крючок, ответило ей слабым, едва различимым движением. — Будешь...жить. Будешь...проклинать, — голос ведьмы становился звучнее, разборчивее, наливался силой, что, казалось, покинула ее уже давно. — Я...я сделаю из тебя прекрасную обувь и буду носить весь следующий век. А ты будешь...жить...
Безвольно повисшая голова убийцы легонько качнулась.
-Будешь...чувствовать...
Чуть заметно. Чуть сильнее, чем прежде.
-Ты будешь...
-Покорно благодарю, но я уже был женат.
Время, отпущенное на один вдох — много ли это? Что можно успеть за столь краткий, столь безнадежно быстро отживающий свое отрезок?
Стальная ведьма успела чуть расширить глаза. Удивиться — или, по крайней мере, положить тому процессу начало. Успела, кажется, даже выбросить наружу какое-то короткое, бесполезное, начисто лишенное смысла слово.
-Ч-что...
До того, как голова убийцы рывком вздернулась вверх. До того, как по клинку вновь заплясало бесцветное пламя.
-Запрещаю!
Осознание настигло ее с чудовищной быстротой — даже раньше, чем огонь скользнул по когтю, раньше, чем перекинулся на железную длань: взращенный, питаемый, одержимый единственным желанием — дотла спалить все, что ему неподвластно. Осознание ошибки, которой она так ждала от врага, что совершила сама.
В конце концов, тело не значило ничего.
Только разум, ждущий своего часа.
С резким звуком пламя скользнуло к ней, обращая железо в дым. Ослепительная боль пронзила тело, смертельный холод заставил содрогнуться, отступить.
Сила, стоявшая за ней, была велика. Протянутая ей длань, без сомнений, могла вручить ведьме победу — если бы только она не уверилась столь крепко в том, что противник был, как исстари заведено в их роду, от начала и до конца бездумной машиной — машиной, созданной единственно для управления клинком, машиной, которую так просто разгадать, так легко сломить. Если бы только был нанесен последний удар там, где она возжелала перевязать и обрезать под корень чужую волю, затопить непроглядной тьмой сознание...возжелала себе всю душу врага до последней капли. Если бы только на силу, что даровала ей тот единственный, тот невыносимо желанный шанс, не пал уже страшный, нерушимый запрет...
Сила, стоявшая за ней, была велика. Но даже она отступила когда-то в тень пред тем слепящим, ледяным светом, что изливал клинок, что проистекал в него из одержавшей победу веры.
Победившей тогда. Побеждавшей сейчас.
Железная длань пылала. Туман таял, а обломки душ, что наполняли его, захлебывались воем.
Плачем непредставимого, невозможного облегчения.
Августина отшатнулась — в ее рукаве более не осталось трюков. Из рукава Леопольда же спали в левую руку десять отточенных костяных клиньев.
-Суд завершен.
Мир вторил убийце, мир полыхал алым светом, сплетая из него сотни, тысячи слов.
Завершен. Завершен. Завершен.
Нет, как и прежде — лишь одно слово.
Завершен.
Лишь для нее.
Клинья сорвались с руки убийцы — и, с визгом вспоров воздух, соткали клеть из белого света. Свет хлестал по глазам, свет тянул из ведьмы последние силы, свет прижимал к земле — давил так, словно она очутилась под толщей воды. Свет кинул ее в грязь, открывая для убийцы.
