Двойные двери шваркнули о стену, словно с той стороны их со всей силы треснули ногой, презрев все прочие методы открытия. За порогом начинался погруженный во мрак коридор, и вынырнувшая из этой тьмы высокая фигура сама казалась ее воплощением, неким сгустком мрака, который, впрочем, стремительно таял, обнажая печально знакомые всей троице черты.
Вошедший — нет, ворвавшийся — в зал, был высок и сухопар, сплошь в черном — словно бы под цвет глаз, из которых, очевидно, заклятьями прогнали прочь неестественную, ядовитую красноту, уже давно имевшую там хождение. Дорогой, с иголочки, костюм плоховато сочетался со старым, давно выгоревшим плащом до пола, а прикрывавший лысую голову ветхий парик какого-то жуткого мышиного цвета больше напоминал свалявшуюся паклю, которую странный гость зачем-то натянул на голову. Что-то злобно проскрежетав себе под нос, он обратил к собравшимся лицо покойника, доведенного до последней черты некоей, вне всякого сомнения, страшной и долгой болезнью — и от холодной улыбки, которая расцветала под коротко — навечно — подстриженными усиками, то делалось еще более мертвенным.
Поправив болтавшийся на шее черный платок, что прикрывал следы жуткой рваной раны — награда от Двенадцатого за освобождение его из почти столетнего плена в опечатанной чарами каменной колонне — Мацерин Рафелет, правая рука Прародителя и фактический управляющий клана, снова улыбнулся, в этот раз не отказав себе в удовольствии показать зубы.
-Вот радость-то, — в глазах, похожих на полированные камни — правый, украшенный безобразным рубцом, немного косил — сверкала чистая, без примесей, ненависть. — Все птички, да в одной клетушке...
-Скверная затея — все время так раздражаться, — спокойно ответил Гробовщик. — Нервы и так сложно поправить, а уж таким, как мы — тем более...
-Боюсь, очень скоро вас будут заботить отнюдь иные...материи, — в несколько шагов добравшись до центра зала, Апостол остановился у стола, переводя взгляд с одного из гостей на другого. — Герхард. Вы еще дышите лишь потому, что я не могу решить, какая из казней меня порадует больше, а что до ваших...друзей...что ж, в данном случае тоже имеют место муки выбора. Освежевать первым делом вот эту каналью или...или... — взгляд Рафелета остановился, уткнувшись в маску Гробовщика. — Так...
Гробовщик медленно поднялся на ноги — ростом он был самую малость выше Рафелета. Другой Апостол приблизился — и, рывком столь быстрым, что глаза палача за ним едва поспели, сдернул черную ткань.
Герхард довольно умело скрыл свое удивление — он, конечно, ожидал чего-то подобного, но все же не до конца был готов к тому, что лицо под тряпицей, пусть и будет ему знакомо, вовсе не окажется лицом Гробовщика. Татарьев, никогда не видевший Апостола без маски, остался столь же спокоен, сколь и раньше, а вот Рафелет...
-Иеронимус Пихлер, — холодно произнес он, осматривая изрытое рубцами лицо. — Я догадывался, что тебе не достанет смелости явиться в собственном теле, но использовав в качестве марионетки одного из наших собственных...
-А что не так? Бедняга Пихлер больше ни на что и не годился.
-Кажется, я начинаю догадываться, что здесь происходит, — чуть успокоившись, произнес Рафелет, сцепляя на груди руки. — Коллективное самоубийство, не так ли? У двоих из вас определенно могло поднакопиться поводов жаловаться на свои жизни...но тогда что вы здесь делаете, майор?
-Должен же хоть кто-то представлять здравомыслие, — пожал плечами Татарьев и спокойно встретил взгляд Апостола. — Не нужно пытаться нас запугать. Не вышло двадцать лет назад, не выйдет и сейчас.
-Если бы Blot Nott удался, такие как вы были бы сейчас не более чем скотом, — протянул Рафелет. — Домашними животными. Но вы, майор — конкретно вы — очень зря думаете, что подобная судьба перестала вам грозить...
-Ищете виновных в своем провале? Взгляните в зеркало, если не боитесь, что оно треснет с горя, — не меняясь в лице, ответил Татарьев. — Вы оперлись не на то плечо. Вам не стоило так доверять тому, кто единожды уже предал, предал нас...но вы это сделали, не так ли? — майор поднялся, сделав шаг вперед. — Оле-Лукойе.
-Слышать не хочу этого имени, — прорычал Апостол.
-А придется, — с нажимом ответил Тататрьев. — Я искал выродка четыре года. Четыре. За ним было тяжело угнаться, но след, который он оставлял, не заметил бы только слепой. Я не буду тешить вас историями о том, чего навидался на этом пути, скажу лишь одно — он мертв. Он больше не потревожит ни единой души. Вот только сказка, к сожалению, была правдива...
-Что это значит?
-Я покажу тебе своего брата, его тоже зовут Оле-Лукойе, но он ни к кому не является больше одного раза в жизни, — монотонно заговорил Татарьев — взгляд его с каждой секундой становился все более пустым, отрешенным. — Когда же явится, берет человека, сажает к себе на коня и рассказывает ему сказки. Он знает только две: одна так бесподобно хороша, что никто и представить себе не может, а другая так ужасна, что...да нет, невозможно даже и сказать — как! (2)
-Двое пришли в поисках смерти, — холодно подытожил Апостол. — А третий, я гляжу, спятил с концами.
-Сейчас увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе. Люди зовут его также Смертью... — глухо произнес Татарьев, прежде чем замереть, застыть, глядя куда-то сквозь Рафелета, сквозь стены...словно бы и сквозь само время — и видя там нечто настолько ужасное, что ни один человек добровольно не стал бы то вспоминать. — Эти слова правдивы...к сожалению. Мне потребовались долгие годы, чтобы понять их смысл. Этот скот был не единственным, нет...он был всего лишь одной из фигур...одним из выкормышей...
-Оле-Лукойе, — проговорил Герхард, прекрасно видевший, насколько тяжело дается сейчас речь майору. — Вы слышали о лондонской бойне?
-Эхо дошло и до нас, — медленно кивнул Рафелет. — И что с того?
-Вашу сеть помогал прясть Оле-Лукойе. В Лондоне мы уничтожили Герду. Но остался еще один.
-Кай, — резко бросил Гробовщик.
-Что это, какая-то...шутка? — выгнул бровь Апостол. — Или вы действительно не в своем уме? — направившись вкруг дивана, Рафелет остановился рядом с палачом. — Я даю вам последний шанс объясниться, Герхард. Мое терпение не безгранично, а для вас его кредит и вовсе давным-давно исчерпан. Зачем вы настояли на встрече? Зачем приволокли сюда этих двух прохиндеев, один из которых, к тому же, столь перетрусил, что явился в чужом теле? У вас минута. Время пошло.
Старый палач несколько секунд помолчал, будто бы собираясь с мыслями. Медленно, не без труда поднялся, упершись рукой в подлокотник. В два ковыляющих шага поравнялся с Апостолом — и, выпрямившись, насколько позволяла тут же отозвавшаяся болью спина, заговорил, глядя прямо в глаза Рафелету:
-Думаешь, я боюсь тебя? Нет, не боюсь. Не боялся и тогда, когда у тебя за спиной стояла вся ваша распроклятая шайка, не боюсь и сейчас, когда вы нашли новые кресла, чтобы отирать их своими задами, — не отводя взгляда, Герхард шагнул вперед, стоя теперь почти вплотную. — И, если будет нужда, я выбью вас из них так же, как там, в Вене. Думаешь, я боюсь? Нет, не боюсь. Испытывать страх — теперь уже твоя прерогатива, и мы оба знаем, почему. Ты боишься, Мацерин. Ты боишься не меня — но того, что заставило меня явиться сюда. Ты боишься, потому что твои мозги далеко не так прогнили, как может показаться, ты боишься, потому что понимаешь — когда те, кто зубами вцепились бы в любой, даже самый крохотный шанс обратить тебя во прах, просят о встрече, случилось нечто, о чем определенно стоит знать. Так что довольно пустых угроз. Ты нас все равно выслушаешь, даже если потом и перебьешь.
Апостол не шевельнулся — лишь прошипел, едва расцепив зубы:
-Говорите, Герхард. Живее.
Старый палач только тихо кивнул, и, вновь плюхнувшись на диван, принялся стягивать один свой сапог. Брови Рафелета ползли все выше и выше, глаза же, расширившись до не вполне естественных величин, неотрывно наблюдали за тем, как Герхард водится с протезом, отщелкивая дверцу потайного отделения.
-Даже обыскать толком не смогли, — презрительно процедил Апостол. — Лучше бы этот бездарь Этль сгинул там же, где и все прочие...что у вас, Герхард? Что это?
-Вы передадите эти документы ему, — прохрипел палач, буквально швырнув Рафелету свернутый трубкой внушительных размеров конверт. — Если его заинтересует то, что внутри — скажите, что я могу рассказать куда больше, если меня согласятся принять.
-Вздор, — плюнул Мацерин. — Что вы о себе возомнили? Дураку должно быть понятно, что мессер ван дер Мер вас никогда не пожелает видеть.
-Если то, что содержится внутри, не пробудит его любопытства, я ваш с потрохами, — развел руками Герхард. — Не этого ли вы ждали столько лет? Я же знаю, что да.
-Вы...
-А раз так — что изменят лишние десять минут? — усмехнулся палач. — Господи, вы правда считаете, что старик, у которого вы даже палку из рук выдрали, сможет уйти далеко?
-Ваши...друзья готовы разделить эту судьбу? — недоверчиво спросил Апостол.
-То, что они здесь, говорит за себя, не так ли? — пожал плечами Герхард. — Хотя один из них, похоже, еще не намерен оставлять эту юдоль слез, раз подсунул вместо себя чужой труп...
-Я просто счел, что нам необходим некоторый...резерв, — спокойно произнес Гробовщик. — И лучше будет, если к мести за ваши души его поведет кто-то, обладающий опытом — а для того я должен, прежде всего...продолжать функционировать.
-Когда мы отсюда выберемся, я буду иметь с вами серьезный разговор, — хрипнул палач. — Не сомневайтесь.
-Ваша самоуверенность поражает, — бросил Рафелет, поигрывая зажатым в руках конвертом. — Что ж...я удовлетворю ваше желание, Герхард. На правах последнего. Пока я не вернулся, советую прочесть свои молитвы. Хотя, признаюсь, будет той еще потехой, если вы хоть Pater Noster припомните ...
Резко развернувшись на каблуках, Рафелет зашагал к дверям — и так рванул одну из них на себя, что странно, как не выдрал с мясом из стены. Когда несчастные створки захлопнулись за Апостолом, Герхард, устало выдохнув, вцепился в воротник в отчаянной попытке ослабить его хватку.
-Мы покойники, — протянул Гробовщик.
-Сказал Апостол, надевший на встречу тело своей жертвы, — проворчал палач, все еще пытавшийся унять дрожь в своих сухих пальцах. — Пойти на такое свинство — и ради чего? Только чтобы раззадорить Рафелета? — в голосе его явно чувствовалась злость. — Дьявол, если дело запахнет совсем скверно, можем мы вообще рассчитывать на тушку этого недотепы Пихлера? Что вы в нее зарядили?
-Одно весьма занятное поле — когда я распечатаю систему и передам команду на основные узлы, вплетенные в это тельце, оно должно попридержать нашего венецианского дружка...минуту или две, думается мне, не больше. И, конечно, старая добрая взрывчатка, — Гробовщик прищелкнул пальцами. — Надеюсь, вы готовы к сопутствующим потерям? Вы ведь помните, я полагаю, что здесь и не связанные с Кольцом люди работают...
-Лучше бы до того не дошло, — сухо сказал Татарьев.
-Нет, если вы готовы принять смерть от рук Рафелета, даже не пытаясь защититься, кто я такой, чтобы мешать благородным порывам, — Апостол пожал плечами. — Я, так или иначе, буду уже далеко отсюда.
-Пожалуй, с вами сегодня серьезно поговорят уже двое, — прищурился майор.
-Ну, ну, не унывайте так, — Гробовщик позволил себе улыбнуться. — Между делом, должен выразить вам свое восхищение относительно Оле-Лукойе. Даже мне не удалось в свое время отследить, куда ускакал тот прохвост...а вы, значит, его прикончили?
-Да, — уставившись в пол, пробормотал Татарьев. — Но я не желаю обсуждать это. Особенно сейчас. Особенно — с вами.
-А я-то думал, вас ничем на свете не пронять...
Майор оставил эти слова без ответа. Те, что Апостол проговорил после — тоже. Попытался перевести взгляд на ближайшую стену, изо всех сил, что у него были, пожелал раствориться в этой белизне без остатка, не думать больше уже ни о чем.
Тщетно, как и всегда. Та ночь и не думала выпускать его из своих мерзких объятий.
-Что с ним, Герхард? Он на себя не похож...
-Оставьте его. Не нужно.
Голоса кое-как пробивались в уши, но звучали словно из другого мира. Хорошо было бы, наверное, оказаться в таком. Хорошо было бы, наверное, вспомнить, что когда-то и он умел смеяться.
До тех детей.
До ночи, в которую все стало серым.
Счет времени был давно потерян — и вынырнуть из кошмаров, которые он давно уже привык встречать, не меняясь в лице, Татарьеву помогли лишь в который раз треснувшие о стены створки дверей. Весь напрягшись, майор в любую секунду был готов сорваться в сторону выхода, но Апостол, вернувшийся в зал, встретил троицу отнюдь не каким-нибудь смертоносным заклятьем — лишь словами:
-Вы добились своего, Герхард, — ледяным тоном произнес Рафелет, сжимавший в руках трость палача. — Он вас примет. Собирайтесь.
Старый палач поднялся на ноги — как и прежде, не без помощи Татарьева. Правую руку, что все еще предательски подрагивала, Герхард опустил в карман — и, прежде чем медленно, уже без страхующего его майора, двинуться вперед, полуобернулся, проговорив с горькой улыбкой:
-Не скучайте тут без меня. Если не вернусь — тоже.
Рафелет терпеливо дожидался его у дверей. Когда те за ними закрылись — палач и Апостол вступили в длинный, погруженный во тьму, коридор — Мацерин протянул Герхарду трость.
-Спасибо, — решив, что вежливость ничего не будет стоить на пороге весьма вероятной гибели, буркнул палач. — Нам наверх?
-Вам, — отчеканил Апостол. — Как я уже сказал, своего вы добились. Разговор будет личным. А теперь шагайте к лифту, Герхард. Последний этаж. И вот еще что...лучше бросьте свои пустые надежды у входа. Там, куда вы отправитесь, они не понадобятся.
Палач ничего не ответил — лишь, отбивая тростью привычный ритм, двинулся по коридору: впереди, отмечая нужную ему дверь, вспыхнули две яркие лампы.
В голову все лезла без спросу какая-то чушь. Например, о том, что можно было бы, наверное, разыграть весь этот спектакль и получше. О том, что будет твориться дома через какое-то время после его смерти. И, уж конечно, о том, что было бы неплохо видеть рядом с собой Леопольда.
И правда, какой-то бред — будь тот с ними, на встречу нечего было бы и надеяться. А так...ну что ж, по крайней мере, можно погреть душу хоть тем, что и глава этой старой, страшной семьи занят сейчас по самое горлышко — созывает на грядущую войну всю свою смертоносную родню...
Усыпальница была погружена в полумрак и чудовищный холод. Это было одно из немногих мест замка, куда прогресс так и не дотянулся: стены и потолок не уродовали ни лампы, ни элементы отопления. Не касались их, как ни странно, и пыль с плесенью — тщательная уборка этого просторного помещения, за которым располагался фамильный склеп, проводилась каждую неделю. Там, дальше, начинался искусно проложенный лабиринт, переплетение темных туннелей, заполненных могильными камерами — часть открыта, часть давным-давно наглухо запечатана. Любой член семьи, не отдавший при жизни специальных распоряжений, находил свой последний приют здесь, в этих холодных каменных стенах. Но тут, не так далеко от входа — очередной винтовой лестницы дьявольской крутизны — была лишь одна могила. Безымянная.
