Тишина в ответ — тишина и пронзительный взгляд больших синих глаз — от него веяло таким холодом, какой можно было найти лишь, наверное, в кругу девятом ада. Человек этот взгляд выдержал без проблем.
-Я скучал по нашим разговорам, пусть они и не особо продуктивны. Впрочем, я думаю, сегодняшний разговор может изменить положение дел, — голос у человека был мягкий и спокойный, сам он продолжал улыбаться. — Думаю, я позволю себе рассказать, чем я занимался в свое отсутствие...надеюсь, это будет тебе интересно. Нет, не так. Я надеюсь, ты вынесешь из этого что-нибудь полезное для себя...
Приметил свою цель он еще там, в музее. Прошло не так уж и много времени с тех пор, как он вышел на улицу, остановившись за мраморной колонной, но дождь, казалось, усиливался с каждой секундой — что было, несомненно, только ему на руку. Считая минуты, он прокручивал в голове построенную им схему: вот она тихо одевается, вот подходит к дверям, вот видит творящийся на улице шквал...
Выходит наружу, тихо вздохнув. Трамвайная остановка была недалеко, но до нее все равно нужно было бежать. Повернувшись к цели, он смотрел, как она спускается вниз по ступеням, собираясь, очевидно, накрыться тяжелым черным портфелем, набитым, наверное, тысячами тысяч никому не нужных бумажек.
Три быстрых шага вперед, хлопок раскрывающегося черного зонта, что заставил ее обернуться. Все работало, как часы — ну разве что взгляд у нее был еще более удивленный, чем тот, на который он рассчитывал.
-Ой. Спасибо, — вот и все, что смогла она из себя выдавить, покуда он вглядывался в ее лицо.
Средний рост, короткие темные волосы, приятное молодое лицо, но в целом, ничего необычного. Для обычного взгляда, по крайней мере.
-Вас проводить? — произнес он, постепенно подстраивая свой голос нужным образом. — А то льет, как из ведра...
Он бы удивился, если бы в ответ не пришло никаких подозрений. Конечно же, они были, но его взгляд редко кто долго выдерживал. Вот и сейчас...
-А вы...
-Кай, — коротко произнес он, ловко перекидывая зонтик в другую руку. — Прошу простить мое чрезмерное любопытство, но я вас заметил еще там, — он кивнул в сторону дверей. — Понравилась экспозиция?
-Э...да, очень, — она, наконец, смогла справиться с собой, пусть и не совсем. — Мне...мне только до остановки...
-Я никуда не тороплюсь, не волнуйтесь, — произнес он, подобрав, наконец, нужный тон. — Во время любого дождя наступает момент, когда тебе уже становится плевать и можно идти босиком...
Следующие пятнадцать минут были весьма результативными. Ее имя — Надежда — он узнал в минуту первую, почувствовав, как одно это слово накидывает на глаза чернейшую тьму. Справившись с собой — еще не время, еще не время, черт возьми — он лишь вымученно улыбнулся, когда она отпустила пару преувеличенно-восторженных фраз об имени уже его. Сказал то же, что говорил и всегда.
-Да. Как в "Снежной королеве", — он улыбался, стараясь не смотреть более на ее лицо, стараясь не фокусировать взгляд.
Все, что угодно, лишь бы не эта чернота снова...
Все, что угодно, лишь бы не смотреть туда.
Пятнадцать минут были весьма результативны. К минуте пятой он уже знал, что на выставку она пошла далеко не по своей воле — ее туда притащила работа, писавшаяся, как оказалось, из рук вон плохо. К минуте шестой он знал уже и то, что плоховато у нее со всей историей в целом, к седьмой же — и вовсе, где она сейчас учится...
Где-то глубоко внутри поднималось странное чувство — нельзя было назвать его радостью, ибо последней он не испытывал уже очень давно — скорее некое механическое, холодное удовлетворение. Она была не идеальным вариантом, но подходящим. До остановки оставалось уже пара минут пути, когда он бросил пробный камень.
-Я сам история, — быстрая смена голоса — и вот уже он прямо дышит холодом с каждым словом. — Знаете, в сорок втором году мне было лет двенадцать. Может, тринадцать, точно уже не скажу.
Вот и он, этот взгляд. Вот и оно, это удивленно вытягивающееся лицо. Вот и он, этот полный недоверия — готового перерасти в любой момент в раздражение от этой грубой и неудачной шутки — голос.
-Что вы такое говорите? Да вы выглядите сейчас лет на двадцать пять самое большее. Глупо так шу...
-А я не шучу, — резко произнес он. — Что, если я вам скажу, что перестал стареть?
-Бред какой-то, вы уж простите. Если думаете, что так можно произвести впечатление...
-Отец ушел и не вернулся. Не помню его почти, — глядя куда-то в сторону, бросил Кай. — А мы...мы здесь были. С сорок первого. Сестра первой была, если хотите знать. У нее лицо такое было, как череп, который кожей обтянули. Только негодная кожа какая-то была, вся пятнами пошла. Ее постоянно одевать приходилось — сама не двигалась, если хотите знать. Сил не хватало уже шарф натянуть. Я тогда собак ловил, потом кошек. Кошки хуже шли, с сухожильями проблемы...
Надежда молчала, в ужасе смотря на него, продолжавшего говорить в пустоту.
-Еще голубей, воробьев пытался. Там, конечно, и людских трупов было много, но как-то не мог. Есть хотелось, да, только людей все равно не мог. А так много было. Просто на улице лежали. Еще где. Одеяло накинули, веревкой перевязали. Иногда я такие одеяла снимал — если казалось, что получше наших. Кто-то еще шевелился, когда я с них это все снимал. Ну там просто, если хотите знать, надо побыстрее перешагивать, чтобы не цеплялись. Эти, которые не до конца еще замерзли. Сестра тоже еще дышала, помню. Я рано ее раздел слишком, показалось, что уже все.
-Что...что вы говорите такое? — она почти выкрикнула это. — Как вы можете там...как вы могли быть...там...тогда...
-Потом мать, — безжалостно продолжал Кай. — Мы в библиотеке какой-то потом спрятались. Не нужно было за дровами ходить. Мебели много, книг много. Я рубил и рвал. Плохо получалось. Не сразу понял, что умерла, знаете. Сам виноват, задержался. Книжку нашел интересную. Тоже про...про холод. Надо было в печку кинуть, а я себе оставил и читал сидел. Вернулся когда, уже поздно было...
-Но...как...
-Как я выжил? Я тогда уже понял, что делать надо, знаете. У кого-то золото было, драгоценности. Их не съешь, конечно, но если знать, у кого менять...человека легко убивать, знаете? Очень легко, когда он от голода пальцем пошевелить не может. Какое-то время спасало. В сорок третьем эвакуировали, — он помолчал. — А между тем и тем...боюсь, вам не стоит это знать, — произнес Кай тщательно выверенным тоном, вытаскивая из кармана продолговатый кусочек бумаги. — Если не испугаетесь, приходите завтра сюда. Кофейня в центре, старая. Не ошибетесь. Узнаете куда больше, чем из учебников...
-Вы сумасшедший, — неуверенно выдала она, сама не понимая, зачем приняла эту помятую визитку. — Не идите за мной. Не идите за мной больше, слышите?
Он ничего не ответил. Лишь грустно улыбнулся — еще одна тщательно отработанная эмоция — и отступил на несколько шагов.
-Если не испугаетесь, буду ждать вас завтра. Узнаете больше, чем может человек. Но должен вас предупредить — если вы придете, то можете потерять не только душевное равновесие...
-Конечно же, она пришла. Не на следующий день, но через два дня, — тихо произнес человек в кресле. — Они не могут не приходить. Как мотыльки на огонь, как мотыльки...скажи мне, Вьюга, ты мотылек? Или же ты пламя?
Тишина была ему ответом. Но он и не думал огорчаться.
На окнах были тяжелые бархатные шторы, за окнами — не менее тяжелая чугунная ограда, блестящая после дождя и свежей краски. Стол, укрытый багряный тканью, стоял у дальней стены, под единственной включенной в зале лампой, так что когда она вошла, испуганно озираясь, то почти сразу — даже на секунду быстрее, чем он думал — поняла, где ее ждут. Он чувствовал ее растущее волнение — оно распухало все больше и больше по мере их разговора, начавшегося, как он и ожидал, с нелепых извинений и не менее нелепых претензий. Да, конечно, с ней никто так никогда не знакомился. Да, конечно, ее никто так не пугал.
Но во многом именно потому она и была здесь — нащупав краешек некоей чудовищной тайны, неосторожно высунувшийся из-за унылого полотна привычного мира, она не смогла удержаться, чтобы за него не потянуть дальше. Он не чувствовал от осознания этого даже прежнего холодного удовлетворения, лишь мысленно поставил еще одну галочку рядом с еще одним именем.
С именем очередного чудовища.
Разговор постепенно набирал обороты: когда она чуть успокоилась, привыкнув к местной обстановке, когда он уверил ее в том, что за нехитрый заказ, который им тут же поднесли, платить будет он, когда тяжелые настенные часы пробили десять утра...тогда она задала вопрос, которого он ждал все эти дни. Который уже слышал множество раз...
-Кто вы? Кто вы такой, в конце концов?
Кай лишь покачал головой, поболтав ложкой в стакане с остывающим чаем. И ответил, не стараясь сейчас подобрать правильный голос — и потому, голосом холодным, как сталь.
-После смерти матери многое изменилось. Я уже сказал вам, как мне удалось выживать, но не сказал, как именно дожил до наших дней. Как остался тем, что вы видите пред собой.
Девушка молчала, ожидая продолжения. Боясь перебить его, боясь, что он снова замолкнет.
-Их было двое и они были вовсе не из нашей страны. Даже война не испугала их, не заставила убраться восвояси. Даже блокада не заставила их изменить своей цели. Они знали, что вещь, которая им нужна, находится здесь, в Ленинграде. Они пришли за ней, но поняли, что взять ее не смогут. Понимаете, они были магами. А я — всего лишь человеком...
-М-магами?
-Они пришли в наш город, чтобы забрать это, но они не могли до этого даже дотронуться, даже подойти близко, не опасаясь, что их сожжет изнутри. Им нужен был человек и они нашли себе человека. Нашли озверевшего от голода и холода мальчишку, который потерял всех, который остался один в целом мире. Который из мира выпал, потому как в мире не было более никого, кто бы его знал...
-Но что...что им было нужно у нас?
-Зеркало, — просто ответил Кай, прожигая собеседницу взглядом. — Зеркало, которое тот мальчишка ухитрился разбить...
-Я ведь говорил тебе, что было написано на зеркале, Вьюга? — человек в кресле заложил ногу за ногу. — Конечно, же, говорил. "Ядом победишь яд". Лишь спустя годы, Вьюга, понял я, что творец зеркала пытался этим сказать. Лишь, когда я встретил Черного Человека, который тоже мог смотреть внутрь. Черный Человек ошибался. Он думал, что видит истину, но тьма застилала его старые глаза. Он видел глубоко, но лишь я вижу до конца. Вот почему он изгнал меня прочь, Вьюга. Он, как и все, испугался истины, пусть на словах и искал ее...
Человек в кресле закрыл глаза, откинул назад голову, погружаясь в, казалось бы, такие далекие воспоминания.
Под ногами — ковер из увядших листьев. В ушах — вой ветра. За спиной — утратившие прежнее значение жизни.
Их шаги неслышны, их шаги тяжелы.
-Что ищешь ты, Кай?
-Лишь тлен.
Шаги примеряющихся друг к другу противников.
-Что ищешь ты, Арая?
-Лишь истинной мудрости.
Два невыносимо тяжелых взгляда. За одним — боль прожитых столетий, за другим — одна только безграничная, непоколебимая решимость.
-Где ищешь ты, Кай?
-Лишь в человеке.
Тяжелые, но тихие шаги.
-Где ищешь ты, Арая?
-Лишь в себе.
Шаги сошедшихся в бою непримиримых врагов.
-Чего желаешь ты, Кай?
-Лишь очищения.
Тяжелые, но тихие шаги.
-Чего желаешь ты, Арая?
-Я уже ничего не желаю.
Шаги ощутивших чужую силу и признавших ее.
-Кто ты, Арая?
-Я — никто.
Тяжелые, но тихие шаги.
-Кто ты, Кай?
-Я — потеря.
Под ногами — ковер из увядших листьев.
-Иди с миром и потеряй все до конца.
В ушах — вой ветра.
-Иди с миром и пойми, что всю жизнь стоял на месте.
Впереди — возвращенные друг другу жизни.
Ведь это был самый болезненный удар, на который они только были способны...
Чай в стаканах остыл, кажется, уже часа два назад, но никто их сидевших за столом и не думал этого замечать. Лицо девушки менялось: в одно время на нем отражался ужас, в другое — искреннее удивление, оно было в движении большую часть времени. Кай на это внимания не обращал. Лицо Кая застыло, словно он был восковой фигурой, но когда оно все-таки шевелилось, Надежду прошивало острой иглой страха — даже большего, чем от его слов. Его лицо, до того казавшееся ей невероятно красивым, теперь, когда она смогла к нему привыкнуть, когда смогла присмотреться, вызывало оторопь — и, что хуже всего, она никак не могла понять ее причины. Смотреть на него было практически больно, лицо это не было лицом человека — вернее, было им лишь в покое, но стоило ему начать двигаться, как выползала наружу и пугающая его симметрия, и сам факт того, что движения эти были дергаными и кривыми — с каждой секундой в них оставалось все меньше и меньше реального. Нечто мертвенно-неприятное, вызывающее отвращение где-то глубоко внутри, чувствовалось в каждой черточке этого, на первый взгляд, идеального лица, и каждая жалкая попытка Кая изобразить какую-то эмоцию делала лишь хуже. Каждая такая попытка напоминала ей о смерти. Этот...этот кадавр, что сидел пред ней, очевидно, был давно и прочно осведомлен о чувствах, которые вызывал у людей, долго на него смотрящих — долго и близко — и старался смазать эффект своими сладкими речами, но со временем нельзя было не заметить, что и голос его был неживым, угасшим — и вне зависимости от слов вызывал лишь беспокойство.
-Зеркало было лишь первым шагом, — продолжал он начатую уже, кажется, так давно историю. — Когда оно брызнуло осколками и те попали мне в глаза, я испытал боль, какой не найдешь и в аду. Я думал, что ослеп, но напротив, я стал видеть то, что не под силу зрячим. Знаете, что это?
Она молчала — слова у нее кончились еще минут пятнадцать назад. Рассказ его казался чудовищным бредом, нет, чистым безумием, но прервать его она все никак не могла осмелиться.
-Я вижу до корней, я вижу до конца, — в холодном, монотонном голосе проснулась злость, она поднималась и нарастала, кипела, отчаянно ища выход. — В любом человеческом существе. Я обрел истину, которую так страстно ищут маги, я узнал величайший секрет, скрытый за человечеством. Открыл дверь, открывать которую нельзя. Теперь я знаю, что внутри у каждого. И знаю, что мне должно с этим делать...
-Снова и снова мы с тобой возвращаемся к этому разговору, Принц Вьюга, — медленно встав с кресла, Кай принялся прохаживаться по залу, заложив, как обычно, руки за спину. — Ты должен понять, и я думаю, ты давно уже понял, что мне от тебя нужно. Дай мне увидеть то, что я хочу, и с этим будет покончено. Мне не нужна твоя смерть. Мне нужно лишь доказательство, — резко вскинув руку, он выставил ее в обвиняющем жесте. — Ты сотворен по образу и подобию человека, не так ли? Земля дала жизнь своим чудесным детям, чтобы они поддерживали жизнь уже в ней...если ты сотворен похожим на человека, если разум твой сходен с человеческим хотя бы на малую долю...в тебе должно быть то, что я ищу. В тебя не могло быть не заронено того же черного семени. В тебе не может не быть той же гнили, того же тлена, который есть начало человека и его конец, который есть его корень и его суть, который определяет все его жалкое существование. Всю его жизнь, всю ту боль и страдания, что наполняют этот мир...
