Бросив ключи на тумбочку, рядом с телефоном, Юрий поворачивается к матери.
-Зачем?
До того, как эти ключи провернулись в замке, у него не было нужных слов. Но только не теперь.
-Зачем ты всегда ищешь тех, кто будет причинять тебе боль?
-Потому что больше никого нет рядом.
Какое-то время они молчат. Какое-то время они молча стоят, а потом так же молча сидят в одной из комнат — и отчего-то молчание дает им больше, чем могли бы подарить любые слова, пусть даже и самые красивые на свете.
Какое-то время они молчат. Какое-то время они не думают о времени.
Но время, даже если не касаться его своими мыслями, все равно не теряет свойства подходить к концу.
-Юра...
Прежде, чем уйти, он оборачивается. Прежде, чем уйти, он говорит.
-Не нужно спрашивать. Я не смогу ответить. Я не хочу отвечать. Я и так сказал уже слишком много.
-Почему? Почему ты уходишь?
-Я должен, — просто отвечает он.
-Ты...ты же вернешься?
Он не имеет права отвечать. Не имеет права говорить ни о чем подобном, как не имел права вовсе быть здесь.
Он не имеет права отвечать. Но что-то внутри вновь подсказывает, вновь нашептывает слова — тихо-тихо, совсем не так, как болезнь.
-Это наш дом, — так же тихо говорит он, взяв ее руки в свои. — Больше не пускай сюда чужих.
Она хочет сказать что-то еще, задать еще тысячу вопросов, придумать для него тысячу тысяч причин остаться. Она хочет этого так сильно, что дыхание ее перебивает и наружу не выходит ничего, кроме всхлипов.
-Это наш дом, — говорит он, открывая дверь и опуская в карман ту, вторую, связку ключей. — И я вернусь в него, как только смогу.
Тяжелее всего было не обернуться.
Но он справился.
Вторая Площадка.
-И что им от вас было нужно?
Сквозь раскрытое окно в комнату врывался ледяной ветер, вовсю используя свой шанс поиграть с разложенными на столе бумагами — некоторые ему уже удалось стащить с него и забросить к дальней стене.
-По правде говоря, дело оказалось совсем пустяковым... — протянул Снеговой, поежившись от холода. — Их группа, кем бы она ни была, нуждалась в чем-то вроде гуманитарной помощи. Пара партий медикаментов, продовольствия длительного хранения...я, конечно же, сообщил, что явились они не по адресу — и что такие вопросы им следует решать не со мной.
-Вот как... — глава "Атропы" поерзал в своем кресле. — Я-то, признаться, думал, что за свою помощь они затребуют чего посущественнее. И на то были весьма серьезные основания. Более чем серьезные.
-Вы о тех...материалах, что они предоставили Директорату?
-О чем же еще? — вздохнул полковник. — Буду откровенен — одна та книжица содержит больше информации о специальных подразделениях Церкви, чем был способен предоставить любой из наших источников за все время ведения операций против нее. Тот, кто располагает такими сведениями, определенно должен занимать не последний пост в их тайной коллегии, но даже так...дьявол, это до сих пор с трудом в голове укладывается. Как и то, что показал последующий анализ.
-О чем вы? — резко бросил Снеговой.
-Книги, о которой идет речь, не касался до нас ни один человек. Изготовление ее, равно как и иных переданных материалов, проводилось, похоже, с помощью кукол, чтобы исключить любой, даже кратчайший, контакт с каким-либо живым существом. Иными словами, отследить, пусть даже приблизительно, ее автора с помощью чар нечего и думать. Вот только...
-Только что?
-На форзаце было отпечатано кое-что...будь я человеком верующим, я бы искренне надеялся, что это не автограф.
-Боюсь, я вас не совсем понимаю... — проворчал Снеговой.
Притянув к себе один из лежавших на столе листов, полковник быстро начертал там несколько букв. Развернул лист к собеседнику.
-А так...что ж, будем считать, что у приглашенных Лихаревым...товарищей весьма специфическое чувство юмора.
Специалист по гибридным особям, глядя на выписанное карандашом INRI, несколько нервно усмехнулся. Давать свою оценку увиденному ему отчего-то не хотелось.
Франция, тремя днями позже.
Аэропорт Тулуза-Бланьяк казался этим утром совершенно вымершим. Тонкий ручеек сошедших с недавно прибывшего самолета людей уже почти истаял, почти без остатка просочился уже в тяжелые темные двери. В ярком свете ламп мелькали, сменяя друг друга, лица — целая галерея. За скованным изморозью стеклом ближайшей стены весело перемигивались цветные огоньки.
Людской ручеек спешил к дверям, теряя по пути то одного, то другого пассажира. Кто-то, усевшись на холодную скамью, устремлял свой взгляд на расписание рейсов, кто-то, потирая замерзшие руки, нырял в небольшое кафе в поисках чашки чего-нибудь горячего и других подарков для сведенного голодом желудка.
Человек в белом костюме, отделившись от толпы — если, конечно, такое слово вовсе было тут допустимо — неровным шагом направился к ближайшему телефону. Одеревеневшие за время перелета ноги еле шевелились, а тело терзала крупная дрожь, унять которую не помогало даже теплое пальто. Вытянув из кармана упаковку влажных салфеток, человек в белом тщательно протер телефонную трубку, прежде чем взяться за нее как следует рукой с невзрачным перстнем — присмотревшись, можно было обнаружить на том изображение пчелы.
Взгляд человека в белом замер на больших часах — без трех минут восемь. Дождавшись, пока жизнь двух из них закончится, он быстро набрал нужный номер. Два тоскливых гудка — и по ту сторону уже схватили трубку.
-Петр — Фоме. Моя работа в Ленинградском Клубе завершена.
-Проблем не возникло?
-Ни одной. Я убедил указанных лиц внести необходимый вклад в наше дело.
-Каково ваше мнение? У них есть шанс на победу?
-Если вы позволите, я воздержусь от оценки. Люциферова рать уже у их порога, и буря страданий вскоре падет на их головы. Все, что мы могли сделать, не раскрывая себя прежде срока, было сделано. Остальное — не в наших руках.
-Как угодно. Что-нибудь еще?
-Я немедленно отбываю в Мунсальвеш и возвращаюсь к основному проекту. Известите обо всем Андрея и Иуду.
-Непременно. Удачного пути.
Прежде, чем аккуратно повесить трубку на рычаг, человек в белом костюме тщательно протер ее новой салфеткой. Просто на всякий случай.
20 ноября, "Левиафан".
Они встретились у ограды правого борта — в одном из тех мест, которые не одаривали своим светом массивные фонари. Некоторое время постояли молча, вглядываясь в беснующиеся где-то там, внизу, черные воды.
-Погода нынче не может не радовать, — пробормотала Августина, потирая руки в перчатках и смахивая прочь не успевшие еще растаять снежинки.
-Сдается мне, исток твоей печали не в холоде, — хмыкнул Кауко. — А в том, что при тебе больше нет никого, кто мог бы согреть.
-Эта ночь была бы еще чудесней без твоих колкостей. Не стану отрицать, своим весьма и весьма несвоевременным бегством Мотылек умудрился смешать часть моих карт, но, к счастью, не все. Пусть и довольно-таки ценные, — графиня вздохнула. — Я питала надежду, что ему можно будет доверить некоторые из наших...фамильных ценностей. Те, что еще от Безотчего. Часть из них более чем скверно сходится со мной, часть же и вовсе подвластна только тому, кто уродился мужчиной.
-И все же, если позволишь...ты уверена, что его тебе не достает только поэтому?
-Довольно, Кауко, — голос ведьмы своей холодностью мог соперничать с ветром, что трепал сейчас ее меховой воротник. — Лучше вернемся к нашим насущным проблемам. А главной из них пока что остается Леопольд.
-Я думал, у тебя все заготовлено.
-Почти. Мне удалось убедить их, что внешние защитные системы лучше всего будет начать расплетать с одного из соседних островков. А с учетом того, что я принимала участие в их проектировании и являюсь одной из тех, кто способен хотя бы попытаться сделать это тихо...
-В одиночку тебя, конечно же, не отпустят.
-Само собой. Наш маленький лагерь будет под постоянным наблюдением кого-то из Асколей, но пока это не сам Леопольд — нет причин для беспокойства. Таль нужно всего несколько часов на последние штрихи, а когда ритуал будет завершен, нам будет, наконец, чем ответить палачу.
-Если же что-то пойдет не так...
-У меня есть чем их удивить, — запустив руку в карман, графиня медленно вытянула оттуда небольшую костяную шкатулку. — Ты ведь помнишь Макнамарру?
Кауко только тихо качнул головой.
-То, что мы с Фреотриком запечатали здесь, прорвалось в мир во время первых испытаний его машины. С самой Гражданской я ждала случая от этого избавиться и вряд ли сыщу лучший, чем сейчас...
-Боюсь, что Леопольду это на один зуб.
-Пусть так. Но пока он будет занят пережевыванием, я уже успею принять меры, — вернув шкатулку на прежнее место, ведьма огляделась по сторонам. — И была бы рада услышать, что твое дело тоже движется, как и должно.
-Когда ты первый раз поведала мне свою идею, я решил, что ты вконец обезумела.
-Это не тот ответ, которого я жду, Кауко.
-Но тот, которого ты заслуживаешь, — маг некоторое время молчал, словно бы собираясь с мыслями. — Не самый подходящий век на дворе, чтобы можно было творить нечто подобное...
-И все же, ты способен на это.
-Я могу попытаться, а это совсем не одно и то же, — Кауко повернулся к ведьме, вгляделся в ее лицо. — То, о чем ты просила, требует колоссальных усилий и месяцы, если не больше, тщательнейшей подготовки...
-Если только не пойти иным путем. Путем, который доступен сейчас тебе.
-Эта распроклятая посудина в моей власти, все верно. И она устроена достаточно умело, чтобы мне не приходилось следить за каждым ее движением. Только направлять. Только корректировать курс. Однако...
-Однако ты можешь влезть в ее системы, как к себе домой. И сделать...
-Не по душе мне эта идея.
-...из корабля один большой манок. Никто даже не заметит, пока не станет слишком поздно.
-Мне не по душе...
-Пусть так. Но ты же хочешь, чтобы терминал уцелел?
Еще долгое время был слышен лишь голос обезумевшего ветра.
-Я попытаюсь. Не ради тебя, помни. Ради того, что важнее нас обоих.
-Как тебе будет угодно, — тихо улыбнулась графиня. — Как тебе будет угодно.
Сон не желал являться к нему уже который час. Дело было далеко не в качке — ледовое чудовище, нутро которого вмещало в себя армию вторжения, казалось, вовсе ей не было подвластно. Дело было, наверное, и не в том, что за весь минувший день у него не выдалось практически ни одной свободной минуты — для привыкшего к тому сбивчивому ритму, в котором существовала Часовая Башня, один или два напряженных дня не могли стать проблемой сами по себе. И все же, и все же...
И все же он не спит, а лишь ворочается с бока на бок, то уперев взгляд в голую стену, то уткнувшись влажным от пота лицом в измятую подушку — последняя казалось такой горячей, словно в нее по чьей-то глупой шутке насыпали углей. Перевернувшись на спину, лорд-надзиратель уставился на низкий потолок своей каюты — и, прикрыв глаза, вновь попытался прогнать мысли, терзавшие его с самого вечера.
Причина, по которой его состояние все больше и больше напоминало своего рода лихорадку, Карантоку была прекрасно известна — и потому-то он всеми силами старался не дать своей уставшей голове на ней застрять.
Причина была проста до боли — и отупляющая головная боль действительно сопутствовала сейчас его размышлениям.
Они приближались.
Обещанное время вот-вот должно было наступить.
Представляя себе, снова и снова, исполинскую тушу "Левиафана", что вплыла уже, наверное, в воды Балтийского моря, представляя то, что их ждет — не саму битву, а время после — маг испытывал странное, шедшее откуда-то из самых глубин его, чувство. Чувство определенно горькое, но вместе с тем слитое воедино с каким-то неуместным, незваным весельем — и чем больше он пытался в нем разобраться, тем сильнее навязывалась ассоциация с висельником, из-под ног которого вот-вот выбьют опору.
Если бы мир только знал о том, что грядет, то, несомненно, смог бы разделить с ним это чувство.
Поднявшись — холодный пол обжег голые ноги — Каранток медленно подошел к небольшому иллюминатору. Рывком распахнул его, позволяя ледяному ветру хлестнуть по лицу. Вгляделся, не обращая внимания на бьющий прямо в глаза дождь, в черные воды, едва отличимые от растянутого над ними мрачного полотнища с редкими прорехами звезд. Интересно, что бы стряслось с планом, что столь долго лелеял и взращивал его спутник, если бы он решился сейчас выйти наружу, если бы покончил со всем одним прыжком в эту безбрежную и безразличную ко всему черноту?
Горько усмехнувшись, лорд-надзиратель чуть притворил оконце. Смелая идея. Смелая, отчаянная...и уж конечно, не для него. Не для рожденного в семье, своим существованием обязанной мерзейшему из предательств, на которые только способен человек. Не для того, кому взамен обещана не только жизнь, но и власть, не для того, кто давно не верит в возможность сыскать лучшее от хорошего и потому — как же порою хочется верить, что лишь потому — хранит данное за века до его рождения слово.
Кольцо из материала, что можно было легко спутать с серебром, становилось все теплее и теплее. Поняв, наконец, истинную причину своей сегодняшней неудачи в ловле сна, лорд-надзиратель в очередной раз горько усмехнулся.
Как же скоро они управились...
Стянув кольцо с указательного пальца, Каранток бережно погладил его, и, поднеся к губам, прошептал несколько коротких слов на языке, который этому миру почти уже посчастливилось позабыть.
Спутник его не собирался просыпаться, но в его присутствии сейчас не было никакой нужды. С тем, что должно было свершить, Каранток мог справиться и сам.
Нет. Именно он и должен был это сделать.
Приготовления окончены, маг.
Голос этот не проникал извне, но зарождался в голове вместе с ослепляющей болью. Голос этот поднимался из глубин, постичь которые человеческий разум был вряд ли способен, голос этот был тонок и чист, словно перезвон сосулек. Голос этот был неуловимо далек и бесконечно близок — и поражал тело мага дрожью вернее любого, самого лютого холода.
Теперь мы в силах свершить прокол.
Жестокая судорога скрутила его, заставив опуститься на одно колено. Закрыв глаза, Каранток видел — к счастью, лишь мельком — крохотные клочочки того, что проникало в него вместе со словами. Мельчайшие обрывки видений той, другой стороны.
В эту ночь ты спустишь мой корабль в небо.
Гигантский сводчатый зал. Мертвый, мреющий свет, милосердно укрывавший источник голоса.
В эту ночь ты позовешь нас.
Прекрасного голоса. Чудесного голоса. Голоса терпеливого и почти ласкового.
Голоса, слишком идеального для человеческого существа — и потому не приносящего с собой ничего, кроме первобытного страха и первобытного же, глубинного, зашитого где-то на уровне самых базовых инстинктов необоримого отвращения.
